Юрий Кублановский (один из моих самых любимых поэтов)

ПОСВЯЩАЕТСЯ ЛЕРМОНТОВУ

                                                                              Мира и забвенья

                                                                              Не надо мне!

                                                                                                    Л.

В альпийском леднике седеющем подснежник

разбуженный угас.

Мир сердцу твоему, хромающий  мятежник!

И прежде и сейчас

от выщербленных плит кавказской цитадели

не близок путь.

Печальные глаза с овальной акварели

закрой когда-нибудь.

В испарине скакун, армейская рубаха,

омытый солью стих.

Но твой жестокий смех сжимал сердца от страха

на водах у больных.

Ты зримо презирал актёрские повадки

державного паши.

Но молния сожгла походную палатку

твоей души. 

...Не голубой мундир своею чёрной кровью

смывает желчный грим с усталого лица,

а Демон, наконец, спустился к изголовью

взглянуть на своего творца.

1977

                                      * * *

В гордости, слабости, страхе и пламени,

жгущем в мороз заодно,

чем вы там тешитесь? Нашего знамени

ветхо ль рядно?

Боже, как вспомню углы непотребные,

квёлую пьяную дичь,

стены изборские, волны целебные —

хочется это постичь.

Крепче ли душит змею патриотики

медный титан на коне?

...Тут все соблазны — в жестокостях готики,

этого года вине

да молодеющем сердце — а надо ли

эдак ему молодеть?

Дым из Отечества с придыхом падали

душит сердечную клеть

и не даёт доосмыслить значение

крепких впервой башмаков,

в стрельчатой мгле золотое свечение,

сутолку без кулаков

и телефон с запыхавшимся голосом,

нежным — в плотину годам.

...Где только копоть садится на волосы,

веки и бороды вам,

ибо не дело, что строки затырены

свежие под лежаки,

все ли вороны над храмами вскрылены,

все ли мостки судьбоносно подпилены,

всё ли о'кей, мужики?

Слышу и ропот, и меди бренчание,

экие — полно серчать.

Буду, что старая нянька, молчания

чёрную зыбку качать.

12 декабря 1982

                                      * * *

Королевич в мундирчике синем
трость под мышкой беспечно зажал
в ненадёжной версальской твердыне,
между тем как уже дребезжал
в недалёком Париже безбожник,
убеждая, что ждать невтерпёж,
и хвалил адвокату чертёжник
механический рубящий нож.

Бедный мальчик Людовик Людвеич,
как ужасно красно в зеркалах!
Не твоё ремесло, королевич,
подвизаться в сапожных делах,
дурно пахнущих луковым супом,
спину горбя и Богу грубя.

Ничего, — за последним уступом
я ещё постою за тебя.

1983

* * *

Мальчиком суриковским за ссыльным

я бы бежал возком,

сам бы казался себе двужильным

с батиным образком

на ремешке сыромятном потном.

Поименитей нас

клали поклоны в поту холодном

да и с трезоркой делить голодным

рады съестной запас.

Ночи до места ведут тропами,

ежели по пути

с посеребрёнными кочанами

поля-перекати,

над снеговыми верхами елей,

слившимися в любви.

Как попускает телец Аврелий:

«Терпишь — тогда живи».

И принесёт на хвосте сорока

или хомяк в зобу

жданную весть о повторе срока

радостному рабу.

Мы — страстотерпцы одной артели

в море, тайге, степи.

Как понуждает телец Аврелий:

«Если живёшь — терпи».

Вот уже третий лежит в руинах

Рим.
Нерестится в его глубинах
христопродавец-зверь.
Плюш обветшалых салопов тяжек.
Нам ли утробно просить поблажек,
родненькие, теперь?

1985

                    * * *

От лап раскалённого клёна во мраке
червоннее Русь.

От жизни во чреве её, что в бараке,
не переметнусь.

Её берега особливей и ближе,
колючей жнивьё.
Работая веслами тише и тише,
я слышу её.

О как в нищете ты, родная, упряма.
Но зримей всего

на месте снесённого бесами храма
я вижу его.

И там, где, пожалуй что, кровью залейся
невинной зазря,

становится жалко и красноармейца,
не только царя.

Всё самое страшное, самое злое
ещё впереди.

Ведь глядя в грядущее, видишь былое,
а шепчешь: гряди!

Вмещает и даль с васильками и рожью,
и рощу с пыльцой позолот
тот — с самою кроткою Матерью Божьей
родительский тусклый киот.

14 октября 1991