Трианон

...Странно, но чувствую: жалкая эта книжка и для меня самого как-то нужна. Она действует на меня возбуждающе. Первое: из-за нее я живее вспоминаю свое весеннее путешествие по Афону, красоту и поэзию тех мест, майских кукушек в лесах, желтые дроки по обрывам, розы в монастырях, скромность, приветливость и доброту монахов, возвышенность церковных служб, тишину собственной души. И я острей испытываю благодарность за то, что все это я видел и пережил, а теперь свидетельствую против хулителя. А вот второе: книжка разжигает на борьбу, молодит. Мы с автором ее из разных лагерей. Мы не можем щадить друг друга. «Их» больше. «Они» богаче. Давая пищу злу, низменным вкусам и чувствам, они успевают житейски. Их клеветы оплачиваются иудиными сребрениками.

«Нас» меньше и «мы» беднее. Но как бы ни были мы неказисты и малы личными своими силами, мы во веки веков сильнее «их» потому, что за нами Истина. Вот это скала, Шуази! Ничем вы ее не подточите. Она дает нам силы жить, питает и одушевляет наше слово и наше перо. Наше негодование, как и наша любовь, непродажны, и вот, повторяю, я даже рад, что ваша книжка ясней дала мне почувствовать, с кем я, в чьем стане — взволновала, обострила...

(Борис Зайцев. Дневник писателя)

<...> Адамович не столько ренегат эмиграции, сколько ее жертва.

Жертва роли «первого критика», которую он так долго играл, оказавшейся ему и не к лицу и не по плечу. Жертва той эмигрантской элиты, которая его превознесла и выдвинула на эту неподходящую роль. Жертва безответственной высокопарной болтовни на «воскресениях» у Мережковских, в «Зеленой лампе», в редакции «Чисел», в круге Фондаминского, на Монпарнасе, где один вдохновенно восклицал: «Гете пошляк». Другой задумчиво возражал ему: «Не все формулы еще можно раскрыть». Третий вмешивался в это «столкновение мнений»: «Столица русской литературы, несомненно, не Москва, а Париж!» И потом все хором принимались обсуждать предстоящий послезавтра диспут, где со ссылками на К. Леонтьева, Розанова, Киркегора, Плотина и даже Победоносцева будет поставлена и наконец разрешена «необычайно важная» проблема: «От чего нам стало скучно?»

День 14-го декабря 1825 года — не только первый день Великой Русской Революціи: онъ въ то же время начало великаго пути страданія, который приняли всѣ лучшіе люди Россіи, всѣ борцы за ея свободу. Нѣтъ такихъ словъ, которыми бы эти страданія, эта смертная крестная мука могла быть разсказана. Великій долгь лежитъ на счастливыхъ, дожившихъ до побѣдныхъ дней русской революціи. Они должны вѣчно помнить, что Свобода не только ихъ руками завоевана, но принята также изъ жертвенныхъ рукъ погибшихъ поколѣній, изъ рукъ всѣхъ задушенныхъ, разстрѣлянныхь, задавленныхъ, закованныхъ, утопленныхъ, умученныхъ, зарытыхъ въ землю и въ снѣга, всѣхъ униженныхъ, ошельмованныхъ, съ ума сошедшихъ въ мукѣ и погибшихъ въ послѣднемъ позорѣ, всѣхъ, кто, начиная съ 1825 года и до сегодняшняго дня, вставаль за Правду и Волю. Наша юная свобода принадлежитъ имъ и намъ равно. Высокій духъ мучениковъ живетъ въ ней. Малѣйшая измѣна ему была бы измѣной правдѣ, волѣ и землѣ.

<...>

Надо сказать, что Николай I былъ существомъ совершенно исключительнымъ. Существомъ, — потому что человѣкомъ назвать его врядъ ли можно. Чѣмъ болѣе слѣдишь за нимъ, за его жизнью вездѣ, при самыхъ разнообразныхъ обстоятельствахъ, тѣмъ болѣе удивляешься. Нельзя уловить въ немъ ни одной человѣческой черты. Объ его отношеніи къ Россіи не стоитъ говорить, оно достаточно опредѣляется его девизомъ: «пусть погибнегь Россія, лишь бы сохранилась неограниченная власть!» Но даже въ самыхъ простыхъ положеніяхъ, въ кругу собственной семьи, съ матерью, съ дѣтьми, — онъ какъ будто вовсе не человѣкъ. Его нельзя сравнивать ни съ грубымъ и глубокимъ, по-своему, Іоанномъ Грознымъ, ни съ озлобленнымъ, помѣшаннымъ Павломъ I. Проклятое мѣсто,— самодержавный престолъ, — вообще имѣетъ свойство сводить людей съ ума, звѣрить ихъ. Но и безумный и озвѣрѣвшій царь все-таки остается безумнымъ человѣкомъ. Николай же только имѣлъ видъ человѣка. Притворялся человѣкомъ. Точно хитро устроенный автоматъ, a внутри сидитъ и управляетъ дьяволъ. Николай не скупился на самыя возвышенныя слова: Провидѣніе, Богь, Промыслъ, святость не сходили y него съ языка; скрытый въ немъ дьяволъ любилъ это, потому что сказанныя Николаемъ слова звучали особенно богохульно.

Всѣ душащія, давящія, крушащія движенія и дѣйствія этого Автомата — были деревянныя, машинныя, не настоящія, какъ бываетъ, когда мертвое притворяется живымъ.

"Граница есть наиболѣе сильное, наиболѣе живое выраженіе націи, рождающее и ея достоинство. А у насъ, нѣмцевъ, нѣтъ болѣе границъ. Цивилизованные народы осудили насъ на безграничность. Навязавъ намъ свой обманный миръ, они тѣмъ самымъ и лишили насъ мирныхъ чувствъ... Наше тѣло, бывшее когда то фундаментомъ Европы, лежитъ нынѣ съ растерзанными боками".
Йозеф Венер, 1931
(Josef Magnus Wehner (1891—1971) — немецкий писатель и драматург, «анти-Ремарк» («Семеро из-под Вердена»), католик, национал-консерватор)

    Город Изюм укреплен природой и предками. Он составлял когда-то главный опорный пункт “линии” против набегов татар. Река Донец с обрывистыми берегами изгибает в этом месте большую луку, в глубине которой находится громадный курган. Мост расположен за курганом, а город — на той стороне.

Наша дивизия вошла в луку и остановилась. Из-за обрывистой реки использовать фланги было невозможно. Штурмовать же курган в лоб, да еще кавалерией, стоило бы больших потерь, потому что красные хорошо укрепились. Но город был взят благодаря все той же водке.

Оценив обстановку, Топорков склонился над картой, ища места, где бы можно было перейти Донец. Он поднял голову и в бинокль осмотрел еще раз курган.

— Что это за пять всадников, которые двигаются к кургану?

Смущенный адъютант пояснил:

— Это офицеры, которые пили и решили, что впятером они возьмут курган. Сумасшедшие... И вот они отправились.

— Черт знает, что такое! Отсутствие дисциплины. У меня нет лишних офицеров, чтобы ими жертвовать зря. Верните их и влепите им по пяти суток ареста.

— ...Слишком поздно, ваше превосходительство. Они уже подходят к кургану.