![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
РУСЬ И РOССIЯ
I.
Въ вышедшей нѣсколько лѣтъ тому назадъ книгѣ кн. А. М. Волконскаго «La verité historique et la propagande ukrainophile» есть одно чрезвычайно любопытное мѣсто, какъ нельзя лучше подтверждающее тотъ кризисъ націи, о которомъ я упомянуль раньше (см. «Возр.» № 840), говоря о нашихъ предреволюціонныхъ десятилѣтіяхъ. Противополагая два существующія въ современномъ русскомъ языкѣ имени нашей страны (Русь и Россія) и образованныя отъ нихъ прилагательный (русский и россійскій), авторъ поясняетъ, что последнее употреблялось въ наше время въ торжественныхъ формулахъ офиціальнаго языка, а ранее — «въ напыщенномъ стилѣ ХVIII вѣка». Затемъ онъ говоритъ: «Въ слово Русь вкладывается чувство любви, горести и радости, въ словѣ россійскій чувствуется присутствіе имперіалистской идеи, въ словѣ же Россія звучитъ спокойное, дѣловое обозначеніе».
Да, кн. Волконскій безусловно правъ, что большинство изъ насъ думало и чувствовало такъ, какъ онъ говорить. Но потому-то мы и погибли, что думали и чувствовали такъ... И, кромѣ того, онъ многаго не договариваетъ. Такъ, онъ забываетъ пояснить, что давно забытое, старое имя Русь было введено въ обиходъ, въ качествѣ поэтическаго архаизма, лишь въ XIX вѣкѣ. Но поэтическіе архаизмы habent sua fata. Мы видимъ это въ дни нашей революціи, на примѣрѣ «Украины»; то же случилось еще раньше и съ «Русью». Она не замедлила вступить въ оппозицію съ «Россіей» и расколола психологически на двѣ части русскую душу и русскій міръ. Имя «Россія» понемногу отошло отъ народной души: оно стало представлять что-то — пусть хоть немного — чуждое, «имперіалистическое», слишкомъ офиціальное и сухое, и потому-то и потускнѣло въ народной душѣ.
Все это есть не что иное, какъ отраженіе въ самомъ языкѣ того сдвига, который одновременно происходилъ во всехъ сферахъ русской жизни, иначе говоря, — такъ отразилось разложеніе Имперіи.
Процессъ омертвѣнія въ языкѣ слова «Россія», какъ обозначенія живой сущности страны и народа, далеко не дошелъ до завершенія. Вдобавокъ, выраженіе «Россія» вполнѣ сохранилось въ живомъ языкѣ, въ смыслѣ географическомъ, территоріальномъ. Но, все-таки, «Россія» имѣетъ въ виду, такъ сказать, тѣло, а «Русь» — душу страны («любовь» кн. Волконскаго). Кроме того, «Россія» имѣетъ скорее политическій, а «Русь» — этническій смыслъ. Поэтому то, напр., Эстляндія была Россіей, но она не была Русью. Тѣмъ не менѣе, несомнѣнно, что за послѣднія пятьдесять лѣтъ «Русь» постепенно вытѣсняла «Россію» и становилась ближе, роднѣе русской душѣ. Съ этимъ и совпадалъ, — можно даже сказать, въ этомъ и заключался, происходившій во всѣхъ сферахъ жизни и въ самой душѣ народа процессъ разложенія націи, процессъ разложенія Имперіи, процессъ разложенія Петровской Россіи.
Но если «Русь» не вполнѣ вытѣснила еъ повседневномъ обиходѣ «Россію», то производные отъ первой русскій, русскіе (въ смыслѣ существительнаго, какъ обозначеніе народа) вполнѣ вытѣснили производное отъ второй — россіянинъ. Исторія этого слова еще яснѣе обнаруживаетъ намѣченный выше національно-психологическій процессъ. Мы теперь говоримъ — Россія — русскій и даже не замѣчаемъ, что эти выраженія не находятся другъ съ другомъ въ генетической связи. Между тѣмъ правильно образованнымъ отъ имени страны «Россія» именемъ народа будетъ не «русскіе», а «россіяне»; «русскіе» же образовано отъ имени «Русь». И дѣйствительно: когда вспыхнуло и сразу ярко разгорѣлось въ сознаніи и сердцѣ нашихъ предковъ имя «Россія», они сразу же назвали себя — грамматически вполнѣ правильно — россіянами. Это случилось при Петрѣ, хотя подготовлялось уже ранѣе: имя «Россія» — ровесникъ Имперіи, и по дѣйственной своей сущности — однозначуще съ ней. Кн. Волконскій чувствуетъ присутствіе въ этомъ словѣ, — точнѣе, въ образованномъ отъ него прилагательномъ, — «имперіалистской идеи». Но его характеристика выиграла бы и стала бы еще правдивѣе, если бы онъ замѣнилъ двусмысленный терминъ «имперіалистская идея» болѣе яснымъ: имперская идея. Въ словахъ «Россія» и «россійскlй» дѣйствительно заключено не что иное, какъ наша имперская идея.
( Read more... )4.
Возвращаясь къ національной психологіи ХVIII-го и первой половины XIX вѣка, можно сказать, что для нашихъ предковъ «россіянами» были дѣйствительно и казанскій татаринъ, и прибалтійскіе уроженцы — нѣмецъ, эстонецъ и латышъ, и житель западныхъ областей, и полякъ, и «другь степей - калмыкъ». И это-то и сгубилъ археологическій неологизмъ «Русь». Онъ превратилъ нашъ сознательный, мужественный и яркій имперскій патріотизмъ въ неопредѣленный, полу-инстинктивный, сентиментальный («горести и радости» кн. Волконскаго) этнизмъ.
Да, въ концепціи Россія — россіяне была не только одна любовь: въ этой концепціи была и огромнаго напряженія сила. То, что слова россіянин и русскій кажутся намъ «напыщенными», обнаруживаетъ только то, что мы перестали понимать героическое. По мѣрѣ того, какъ это имя теряло героическій и получало, говоря языкомъ кн. А. Волконскаго, «спокойный дѣловой» характеръ, пересталъ быть героическимъ, — не дѣлаясь, къ сожалѣнію, одновременно «спокойнымъ и дѣловымъ», — и называемый именемъ Россіи народъ. Такъ-то онъ и превратился изъ «россійскаго» въ «русскій», и самъ терминъ «россійскій» сталъ звучать для него «слишкомъ офиціально».
Съ Петромъ умираетъ у насъ старая «московская» и рождается новая, «россійская» нація. Слова Русь и русскій покрываются въ Петербургѣ еще болѣе густымъ туманомъ, чѣмъ они были покрыты въ царской Москве. Слово «Русь» совершенно погибаетъ, чтобы воскреснуть только черезъ полтораста лѣтъ. Слово «русскій» сохраняется, но дѣлается словомъ, выражаясь языкомъ Ломоносова, «средняго», если не прямо «низкаго штиля». Намъ «высокій штиль» нашихъ предковъ ХVIII-го и начала XIX вѣка кажется «напыщеннымъ», «неестественнымъ». Но для нихъ онъ былъ естественнымъ стилемъ. Они были людьми высокаго стиля; они чувствовали его въ себѣ и жили имъ. И только поэтому они могли создать Россію. Они создали въ какихъ-нибудь полвѣка славу, культуру и величіе Россіи.
Въ XIX вѣкѣ начинается поворотъ, и какъ разъ обратный петровскому, сдвигъ: въ словѣ «россійскій» рѣзко обозначается «офиціальный», противоположный «народному», оттѣнокъ, и отъ него отлетаетъ «любовь», слово же «россіянинъ» совершенно исчезаетъ изъ языка. Нарождается новая Россія, которая уже не хочетъ звать себя Россіей, а называетъ себя «Русью». Такъ, на исторіи этихъ словъ мы можемъ прослѣдить исторію зарожденія, созрѣванія и разложенія Имперіи. Это былъ сдвигъ отъ націи къ этносу, бывшій, въ интимнѣйшей своей сущности, возвращеніемъ отъ порядка и устроенія въ анархію и первобытный хаосъ.
И если слова могутъ губить, а въ нихъ несомнѣнно заключается нѣкая, порою весьма могущественная сила, — то нѣтъ слова, которое причинило нашему бытію, какъ націи (и вообще силѣ и правдѣ Россіи), большаго вреда, чѣмъ архаическое слово «Русь». Археологическія реконструкціи всегда въ высшей степени опасны. И такой реконструкций и была, въ очень многихъ отношеніяхъ, нынѣ погибшая Россія нашихъ славянофильствующихъ сумеречныхъ десятилѣтій.
Александръ Салтыковъ
«Возрожденіе» Томъ 3 № 846, 26 сентября 1927.
![[livejournal.com profile]](https://www.dreamwidth.org/img/external/lj-userinfo.gif){kind=small}
