jan_pirx | Александр Салтыков. В четвертом измерении (Reply)

Мистически совпала моя вычитка этой статьи с заметкой yu_sinilga. Речь в статье идет о книге графа Ги де Пурталеса о Людвиге II Баварском. (Guy de Pourtalès Louis II de Bavière ou Hamlet-Roi — 1928). Ги де Пурталес — интересный французский писатель швейцарского происхождения (см. здесь). Роман о Людвиге Баварском — один из восьми романов из серии "Романтическая Европа". В эту серию вошли также биографии Листа, Шопена, Нитцше и Берлиоза. Граф Пурталес — участник великой войны на стороне Франции, его сын погиб во II мировой войне.

Въ четвертомъ измѣренiи

Странный городъ. Своеобразная страна. Она часто плѣняетъ пріѣхавшаго на короткое время путешественника. Но при долгомъ пребываніи тяготитъ чужеземца... Туманы, непроницаемые туманы, желтые «туманы безумья» — зимой и поздней осенью. Нѣтъ почти весны — тепло начинается лишь со второй половины мая. Лѣтніе изнурительные знои, да и они часто смѣняются рѣзкими холодами. Прекрасно лишь — начало осени.

«Туманы безумья» — и въ прошломъ. Пусть и въ нарядѣ скоморошества. Мюнхенская оперетка — «Афины на Изаре». Король Людовикъ I привезъ изъ Италіи это «эллинское безуміе». Было, можетъ быть, въ немъ и немного политики: вѣдь возродить недавно освобожденную Грецію былъ призванъ не кто иной, какъ его родной сынъ Отонъ. Но это тихое помѣшательство вскорѣ превратилось въ буйное. Въ недобрый осенній вечеръ — когда весь Мюнхенъ застлало туманами — король вcтрѣтился съ «дьяволицей». Такъ началась эпопея Лолы Монтесъ. Кончилось плохо. Именитая танцовщица едва избѣжала смерти отъ разъяренной толпы. Послѣдовало отреченіе. На престолъ вступилъ сынъ короля — Максимиліанъ.

Это прологь. Самое дѣйствіе, которому посвящена новая книга Пурталеса («Людовикъ II Баварскій или Гамлетъ-король») начинается позднѣе, въ шестидесятыхъ годахъ. Максимиліану наслѣдовалъ его сынъ Людовикъ II.

Принцъ — изъ сказки. Таинственный и невѣдомый. «Молодой богъ» — прекрасный, съ высоко поднятымъ челомъ, задумчивый, серьезный. И вмѣстѣ съ тѣмъ, — съ озаренным нездѣшнею улыбкою лицомъ. Съ дѣтства уже прислушивался къ звучавшимъ въ немъ самомъ невѣдомымъ голосамъ. Но разслышалъ ихъ, что-то понялъ въ самомъ себѣ и въ окружающемъ мірѣ, — кажется только послѣ «Тангейзера» и «Лоэнгрина». Есть свидѣтельство, что физически даже былъ потрясенъ — тряслось все его тѣло — этой музыкою... Нѣтъ! не музыкой — музыки онъ, говорятъ, не понималъ. Прозрѣніе дали ему драма, данные въ музыкѣ символы и идеи. Все это углубилось по прочтеніи книги Вагнера: «Искусство будущаго»...

Вагнеръ и Людовикъ II. Есть элементарное (слишкомъ элементарное!) объясненіе тѣсной связи между ними. Придерживается-ли этого объясненія авторъ? Во вcякомъ случаѣ, онъ не настаиваетъ на немъ. И пусть внѣшніе факты отчасти подтверждають это объясненіе, оно все таки представляется, если и не маловѣроятнымъ, то все таки неполнымъ. Король и композиторъ были двѣ совершенно разныя натуры, связанныя, какъ кажется, главнымъ образомъ единствомъ идеологіи, лучше сказать, идеологическимъ вліяніемъ Вагнера на короля. Когда-же Людовикъ отошелъ идеологически отъ Вагнера, онъ отошелъ отъ него и въ жизни. Онъ именно отошелъ отъ него, а не «разорвалъ» съ нимъ. Кое въ чемъ ихъ связь, т. е. идеологическая, сохранилась до конца... Большую аналогію съ отношеніями между Людовикомъ и Вагнеромъ заключаютъ въ себѣ отношенія съ послѣднимъ — другого «безумца»: Нитцше. И здѣсь — тѣснѣйшая связь и послѣдовавшій за нею — и по схожимъ причинамъ — разрывъ. Но разрывъ Нитцше съ Вагнеромъ былъ глубже разрыва между Вагнеромъ и королемъ. Это было не охлажденіе, не «отходъ» (какъ у Людовика), а именно настоящій разрывъ.

Да, есть какая-то общность въ судьбѣ во всей линіи жизни, Нитцше и Людовика! И едва-ли было случайностью, что Вагнеръ сыгралъ такую огромную роль въ жизни ихъ обоихъ. Но все же несчастный король не былъ великимъ безумцемъ, какимъ несомнѣнно, былъ — не болѣе счастливый философъ... Дѣдъ Людовика (Людовикъ 1) сходилъ съ ума по Греціи и Лолѣ Монтесъ. Внукъ же стремился воплотить въ себѣ Людовика ХIV. Но онъ не сталъ королемъ-солнцемъ, въ лучшемъ случаѣ онъ сдѣлался королемъ отраженнаго свѣта, луннымъ королемъ... Подобно дѣду, онъ страдалъ маніей строительства. И обнаружилъ столь же мало дѣйствительнаго вкуса въ своихъ «Тріанонахь», какъ и Людовикъ 1 въ своихъ Пропилеяхъ и Глиптотекахъ. Но все же четыре замка внука, его «тетрада въ камнѣ», — подобіе вагнеровской музыкальной тетрады — не лишена ни силы, ни воли, ни даже извѣстнаго величія...

Но былъ ли вообще безумцемъ Людовикъ? Мы далѣе подойдемъ къ этому вопросу. Отмѣтимъ пока приводимый у Пурталеса отзывъ о молодомъ Людовикѣ — Бисмарка. Онъ произвелъ на него хорошее впечатлѣніе, лучшее, чѣмъ остальные члены королевскаго дома. Ясный умъ — такъ характеризуетъ его железный канцлеръ... Ставъ королемъ, Людовикъ относился свысока къ «безвкусицѣ политики». Но вотъ что удивительно. По приводимымъ въ книгѣ даннымъ, никакъ нельзя сказать, что онъ былъ плохимъ политикомъ. Во время Шлезвигь-Голштинскаго кризиса (еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ) онъ обнаружилъ замѣчательную проницательность. Онъ видѣлъ цѣль своей политики въ томъ, что бы использовать въ интересахъ Баваріи — соперничество между Австріей и Пруссіей... Къ «великому нѣмецкому отечеству» онъ относился не только равнодушно, но даже враждебно и въ 1870 сочувствовалъ (какъ и Нитцше!) скорѣе Франціи, чѣмъ Пруссіи. Темъ не менѣе уже раньше онъ держалъ себя очень умѣло въ отношеніи народнаго представительства, симпатизировалъ объединенію Германіи. Онъ отлично понималъ невыгоду для Баваріи отказаться отъ участія во вскорѣ разразившейся франко-прусской войнѣ. Его политика была очень реальна и очень гибка. Въ этомъ отношеніи онъ едва ли оправдываетъ даваемыя ему авторомъ характеристики, какъ «поэта», «короля ирреальности», «короля неувѣренности», «генія нерѣшительности» (le grand irrésolu), Гамлета и т. п.

Но Пурталесъ мастерски пріоткрываетъ двойственность его отношенія къ «народу». «Онъ самъ не зналъ, любитъ-ли онъ его или скорѣе презираетъ». Въ народѣ были для него заключены тайники «великихъ необходимостей жизни и искусства»: вѣдъ искусство и было для него жизнью! А рядомъ — послѣдовательный н непримиримый — «королевскій» романтизмъ. Проблема монархіи: этими словами также можно озаглавить книгу его жизни De par le Roy — сколько разъ эта всеобъемлющая, всеутѣшающая мистическая формула встрѣчается (какъ синтезъ, какъ благословеніе, какъ программа!) въ его Дневникѣ!... Правда, онъ стремится найти въ самомъ духѣ нѣмецкаго народа и въ самомъ предназначенномъ ему въ области искусства пути — основу того, почему импульсъ къ «общему дѣйствію» долженъ исходить отъ короля! Но всѣ эти и имъ подобныя разсужденія его очень похожи на декламацію. Едва ли онъ убѣдилъ ими самого себя....

Вернемся однако къ его «безумію». Какимъ «рѣшающимъ», какимъ безспорнымъ въ этомъ отношеніи документомъ является казалось бы, его «Дневникъ». Однако, не болѣе ли «соблазнителенъ», чѣмъ дѣйствительно безспоренъ этотъ своеобразный документъ? Онъ — нечто среднее между торжественнымъ гимномъ и мартирологомъ. Лучше сказать: и то и другое есть въ немъ... Вотъ одно изъ самыхъ характерныхъ мѣстъ...

«Я — подъ знакомь Креста (день искупленія Господа), подъ знакомъ Солнца (Nec pluribus impar) и Луны (Востокъ! Второе рожденіе чудомъ Оберона). Пусть прокляты будутъ я и мои идеалы, — если я вновь паду. Но это слава Богу, невозможно, ибо я — подъ покровительствомъ святой воли Божьей и августѣйшаго слова Короля».

«Лишь духовная любовь разрѣшена; чувственность — осуждена. Я призываю на нее анафему. «Ты приближаешься, какъ Божій посланник!.. я слѣдую за тобою, пришедъ издалека; такъ приближаешься ты къ странѣ, гдѣ вѣчно горитъ твоя звѣзда».

«Поклоненіе Богу и святой религіи! Абсолютное повиновеніе Королю (по старофранцузеки: au Roy) и его священной волѣ (въ послѣднемъ абзацѣ курсивъ автора Дневника, раньше курсивъ автора настоящей статьи)». «Катался въ саняхъ рококо. Читалъ Ранке»,

Не ясно ли. что это писалъ безумный. Боюсь, что слишкомъ ясно. Какъ легко, казалось бы, можно было бы на основаніи этого мѣста, да и всего вообще Дневника, доказывать помраченіе его разсудка, его душевную болезнь. Но такь-ли уже безспорно это заключеніе? Не оставляютъ ли въ этомъ отношеніи и данныя строки и очень многія другія, да и вообще весь Дневникъ — большое, очень большое мѣсто для сомнѣній? И прежде всего объективный фактъ: аресту короля въ его Штарнбергской твердынѣ, окончившемуся столь трагически его смертью, не предшествовало медицинское освидѣтельствованіе. Даже малѣйшаго намека на таковое не было. Почему?... Но и самъ Дневникъ есть въ этомъ отношеніи — палка о двухъ концахъ... Развѣ нельзя таинственность и «ненормальность» его выраженій объяснить гораздо проще? Во всякой семьѣ есть свой условный языкъ, не всегда понятный непосвященнымъ. Тѣмъ легче могъ прибѣгать къ такому языку человѣкъ, особенно такой «фантастъ», какимъ несомнѣнно былъ Людовикъ, — когда онъ обращался къ самому интимному своему существу и говорилъ о самомъ интимномъ въ своей жизни?...

И всетаки черезъ весь Дневникъ проходить какая-то больная струя. Какая? Гомосексуализмъ Людовика засвидѣтельствованъ, повидимому, объективно. При желаніи можно видеть въ Дневникѣ преломленія и этой особенности автора. Но можно видеть въ немъ и нечто иное. Нота глубокаго страданія и усилія воли что-то измѣнить въ своей жизни, столь ясно звучащая въ сдѣланной выше выпискѣ, часто повторяется и въ другихъ мѣстахъ... «Во всякомъ случаѣ, здѣсь (въ Линдергофѣ) — никогда болѣе! Во всякомъ случаѣ, не раньше 10 февраля. А далѣе — все рѣже. И въ этомъ отношеніи — безъ всякаго tel est notre bon plaisir. Это — абсолютный законъ»... Въ другомъ мѣстѣ опять: «Никогда болѣе! Надо отказаться отъ этой привычки — всѣми способами. Съ помощью Бога и Короля. Этимъ провозглашена невозможность (т. е. вернуться къ пороку)»... И еще: «Всѣ предосторожности приняты — подъ страхомъ наказанія и неотвратимыхъ угрызеній совѣсти»... «Отнынѣ никогда! Отнынѣ никогда!». — Этими криками истерзанной — и вмѣстѣ съ тѣмъ горделивой — души полонъ весь Дневникъ...

Съ какимъ-же «пороком!» боролся, боролся въ себѣ годами, несчастный король? Отвѣть на этотъ вопросъ, какъ кажется, достаточно ясенъ...

***

Совершенно въ новомъ свѣтѣ представляется у Пурталеса исторія трагическаго конца...

И во-первыхъ: вполнѣ чистымъ остается въ этой гнусной и нелѣпой исторіи имя Бисмарка, съ которымъ ее прежде таинственно связывали... По Пурталесу, она — чистѣйшій продуктъ мѣстныхь условій, мѣстной обстановки. Она выросла изъ желтыхъ Мюнхенскихъ тумановъ. Неумѣлость, нелѣпость, что-то до неслыханности несуразное, какая-то туманно-больная абракадабра — проходитъ черезъ нее отъ начала до конца. «Этотъ безумецъ вовсе не былъ безумцемъ» — восклицаетъ Пурталесъ. Но пусть онъ и былъ человѣкомъ не своей среды и не своей эпохи, пусть онъ вообще былъ во многихъ отношеніяхъ человѣкомъ не трехъ обычныхъ, а какого-то неизвѣстнаго, четвертаго, измѣренія, все это ему не помѣшало сыграть, въ придворно-парламентскомъ заговорѣ, окончившемся его смертью, едва-ли не самую достойную — и вмѣстѣ съ тѣмъ самую логическую — роль... Величія ея не уменьшаетъ и то, что онъ былъ не убитымъ, а, вѣроятнѣе, убійцею. На это намекаетъ собранный авторомъ матеріалъ. Повидимому, король первый бросился на сопровождавшаго его д-ра Гуддена. Но поступая такъ, онъ защищалъ заключенную въ себѣ дву-единую, въ его мысляхъ, прерогативу человѣка-короля... Впрочемъ, окончательной правды о тайнѣ Штарнбергскаго озера мы не узнаемъ никогда: оба утопленника скрыли ее отъ насъ...

Александръ Салтыковъ.

(«Возрожденіе» Томъ 4 № 1346, 7 февраля 1929.)