В Севилью :)

Завтра поздно вечером буду в Мадриде! Мадрид — это мой город! Потому что туда — не приезжаю, а возвращаюсь... Даже если и расстаюсь на полгода, даже если останавливаюсь на день... Но послезавтра — с вокзала Аточа — на сверхскоростной электричке — в Севилью — в мечту!
Неужели увижу, наконец, Хиральду, кладбище Кармоны такое древнее, что поверить в это невозможно...
Сейчас читаю «Кожу для барабана» Переса-Реверте ( http://www.ozon.ru/context/detail/id/3747775/ ). Оч-хор!!! Не знаю, чем дело кончится, но завязка — отличная, и слог — его! Я с ним не согласен по многим вопросам, но писатель он замечательный.
Начало романа в Риме — в Ватикане. Так точно, так точно! Как он это все подсмотрел? Я примерно в то время не по долгу не службы — нет! — по президентству своему в Ассоциации «Поддержка материнства» — достаточно плотно общался с этими людьми, пусть не такого ранга — но достаточно высокого. Описаны очень точно... А у меня на них после этого такая аллергия возникла... (Не после чтения — после общения...)
А Рим — это просто попадание в яблочко! Мои любимые — и Гоголя :) — места! Испанская лестница, площадь Испании, виа Систина... Кафе «Эль Греко» — пусть распубликованное — но от этого не ставшее хуже :) Кофе пили там, атмосферу поймали... А на виа Бабуин — странная скульптура — не помню кого, но по ней назвали улицу — собор, где похоронен несчастный художник Кипренский... Бедняга...
Когда нашли его могилу и все засняли на пленку, местный монах подошел и долго-долго тупо изучал надпись надгробной вставки... Напишу об этом отдельно, но Перес так здорово описал кофепитие в этом кафе!
Но дальше действие переносится в Севилью — и роман севильский... И опять все так точно, так хорошо!
 Цитаты:
«Но почему только пятнадцать легіонеров, — будь они храбрѣйшіе из храбрых, легендарнѣйшіе из легендарных, — послано навстрѣчу обезумѣвшей, вооруженной до зубов полумилліонной черни, взбунтовавшейся против совѣсти, чести, против законов Божеских и человѣческих, против всего святого и чистаго? Почему? Вѣдъ, испанскій иностранный легіон насчитывает болѣе тридцати тысяч штыков, этой великолѣпно дисциплинированной, воспитанной на марокканских войнах пѣхоты.
Пока, — эти тридцать тысяч штыков были отрѣзаны от Испаніи, охваченной пламенем междуусобицы, пламенем пылающих церквей, пламенем живых факелов: облитых бензином и подожженных священников, офицеров, монахинь, аристократов...
В Севильѣ эти жертвоприношенія коммунистическому дьяволу, огненно кровавыя жертвоприношенія не успѣли разгуляться с обычной остервенѣлой разнузданностью. Пусть сорок тысяч рабочих отступили перед горстью храбрецов-патріотов генерала Кейпо ди Ллано, пусть многіе вожаки этих отуманенных нафанатизированных рабочих были схвачены и разстрѣляны, но сто восемьдесят офицеров и солдат, — весь надежный гарнизон Севильи, — может растаять, погибнуть в уличных боях, сметенный необъятной человѣческой лавиною.
Тріана — этот пригород на левом берегу Гвадалкивира, населенный полудикими гитаносами и преступными низами — зловѣще затаилась, ждала... Ждала сигнала, чтобы, хлынув через мост, влившись в банды рабочих, затопить прекрасную столицу Андалузіи и вырѣзать все живое, что только не молится двум богам: Анархіи и Большевизму.
Генерал Кейпо ди Ллано, пока не имѣя возможности сокрушить до конца воинской силою эту бандитско-мятежную армію, как тонкій дипломат бил ее по воображенію, по психикѣ...
Из отеля "Инглатерра" на плацца Сан-Фернандо, гдѣ был его штаб, он ежедневно обращался по радіо к Севильѣ и ко всей Испаніи. Этот сухощавый солдат, с таким же сухощавым породистым волевым лицом, говорил:
— Я вѣрю в побѣду національной Испаніи над жалкими одураченными рабами и наемниками красной Москвы... Потомки Сида, потомки Конквистадоров, потомки всѣх тѣх, кто творил великую имперію Фердинанда, Изабеллы, и Карла V, раздавят марксистов, этих насильников, поджигателей, подлых убийц, презрѣнных трусов, которые храбры только с беззащитными и слабыми! Я крѣпко держу в руках Севилью и никогда не позволю надругаться над нею лакеям Сталина, этому интернаціональному сброду! Никогда, — слышите... Слышите, банда болтунов, демагогов и кровавых паяцев, продающих Испанію палачам русскаго народа, засѣвшим в Кремлѣ, как в разбойничьем притонѣ. Если вы не успѣете убѣжать в послѣдній момент, вы займете у нас очень высокое положеніе, — так высоко мы вас повѣсим!...
Чеканный голос генерала звенѣл то патріотическим пафосом, то пламенным гнѣвом, то незыблемою вѣрою в свои силы, то ядовито презрительной ироніей... Безподобна была эта его игра на психологіи масс. Он гипнотизировал севильских рабочих, пистолеросов и подонков Тріаны...
Он выигрывал время... Дорог был каждый час! За эти дни и часы увеличивалась его армія... Как из под земли выростала фаланга фашистской молодежи. Недостаток воинскаго опыта замѣнялся у нея пылким энтузіазмом и любовью к родинѣ, за
которую она готова была отдать свою жизнь, еще не жившую, еще только-только вкусившую утренних зорь...»

«Тѣ же самыя ощущенія и на улицѣ. Но на улицѣ стройные, высокіе, в бѣлых тюрбанах, так эффектно оттѣнявших бронзовыя, неподвижно загадочныя черты, эти Омары, Ахметы, Селимы, хранили важное, восточно-мусульманское спокойствіе.
Особенно же, ловя на себѣ любопытные взгляды горожанок и горожан. Проходили мимо дворцов, храмов, магазинов с гигантскими витринами, как будто не замѣчая всѣх этих чудес андалузской столицы... И Ахмет наивно спрашивал Омара:
— И почему ты не удивляешься?
— А ты, почему?
— Пускай они думают, что у нас там, в наших дуарах все лучше и краше...
— Ну так вот и я потому же равнодушен... для них... Пусть думают...
Дѣвственный патріотизм, дѣвственная горделивость сынов пустыни.
Но когда сыны пустыни увидѣли Гиральду, этот кружевной минарет-башню, словно похищенный из сказки тысячи и одной ночи, это вдохновенное твореніе мавританскаго архитектора Джебеля, мусульманское умѣніе владѣть собою,
прятать свои чувства, измѣнило им. Горѣли черные глаза, свѣркали в улыбкѣ бѣлые зубы, вырывались гортанные восклицанія... Здѣсь уже нечего было замыкаться в себя: "Пустъ думают, что там у нас"... Это именно наше, она Гиральда, так легко, так воздушно воздвигнутая еще в двѣнадцатом вѣкѣ волшебством мавританскаго генія... Развѣ это не наше? И развѣ оттуда, сверху не наш муэдзин в теченіи трех столѣтій именем Аллаха не звал правовѣрных к молитвѣ? И наконец развѣ вся земля эта не была землею мавров?...
И тогда смертельная вражда кипѣла между христіанским крестом и мусульманским полумѣсяцем... А теперь, перед тою болѣе смертельной опасностью, имя которой — нечестивая пятиконечная красная звѣзда, — крест и полумѣсяц, объединились как братья...»

«— В Европѣ , да и не только в Европѣ , а нигдѣ, пожалуй, вы не найдете еще кладбище, подобнаго этому. Во всѣх путеводителях в Испаніи ему отводится
почетное мѣсто.
Играя камышевой тростью, блестя на солнцѣ моноклем в глазу, полковник граф ди Торехос, средь буйной растительности, средь надмогильных плит и крестов, пояснял своим легіонерам:
— Да и как не выдѣлить во всѣх этих "Бедекерах'' кладбище Кармоны? Не яляется развѣ оно многотысячелѣтней исторіей и древней Иберіи и Испаніи позднѣйших двѣнадцати вѣков? Іероглифы этой исторіи, как и кладбище — единственные
в мірѣ. Это: черепа, скелеты и кости всѣх тѣх, кого в порядкѣ постепенности здѣсь хоронили... Сначала древних финикійцев, пришедших из Африки, потом римлян колонизаторов, — еще уцѣлѣли кое гдѣ их саркофаги. Затѣм наводнили полуостров
вестготы — исполинскіе варвары в звѣриных шкурах. Глубоко под вами зарыты они вмѣстѣ со своими длинными копьями и мечами, чтобы, как подобает воинам, явиться на том свѣтѣ языческим богам своим... А эта витая мраморная колонна,
увѣнчанная мраморною чалмою?... — отыскал, концом тоненькой камышинки, граф средь христіанских могил типичный мусульманскій памятник, — это уже мавры вписали свою страницу в нашу исторію... А дальше, дальше на рубежѣ пятнадцатаго и шестнадцатаго вѣков вся Андалузія возвращается под власть испанцев к кладбище становится усыпальницею католиков...
— Пер Бакко, — вполголоса вырвалось у итальянца. И заулыбались всѣ кругом легіонеры.
— Вы что то сказали, Корти?
— Я ничего не сказал, господин полковник... То есть, я хотѣл бы сказать: Мадонна, до чего это удивительный интернаціонал получился!...
— Вы правы... Интернаціонал мертвых... Он спокойнѣе и безопаснѣе интернаціонала живых, с которым мы боремся и будем бороться до конца... Как здѣсь, глубоко под землею перемѣшивались скелеты карфагенян, римлян, вестготов, испанцев и мавров, так и в наших жилах течет кровь этих народов... Лучшіе испанцы впитали в себя лучшія их качества, худшіе же — дурные инстинкты и страсти... Не в этом ли
проклятіе худших? Не потому ли наши анархисты и коммунисты — низкое и темное отребье націи — творят такія жестокости, пятнают человѣческое имя такими неслыханными злодѣйствами?...
Умолк граф ди Торихос. Молчали и стоявшіе полукругом легіонеры. И, потому, что были под впечатлѣніем услышаннаго и потому, что хотя вопросы тѣснились у каждаго, но дисциплинированный солдат должен только отвѣчать на вопросы высшаго офицера и не самому задавать их..
И, несмотря на это, и хотя молодой полковник был требователен и даже строг во всем, что касалось сдужбы в строю, в частной жизни легіонеры чувствовали себя в его обществѣ хорошо и просто. Да и он был с ними обходителен и прост искусно совмѣщая такое отношеніе со своей свѣтскостью, своим моноклем, своей всегда изысканной внешностью. Они не только прощали ему свѣтскость, монокль и щегольство новенькой с иголочки формы. Они считали все это адски стильным для
начальника, под жестоким огнем, как на пикник водившаго их в атаку: презрительная улыбка , дымящаяся сигара, помахивающая камышинка... Весь он в этом, гордый, умѣющій прятатъ свои чувства и незамѣтно для других переживать
больное и острое. И все это послѣднее время он такой же ровный, выдержанный, а, между тѣм, всѣ до послѣдняго легіонера знают, как он должен страдать: в Мадридѣ и
Барселонѣ томятся, как заложники в коммунистических тюрьмах и "чека" его близкіе родственники, до братьев и сестер, включительно... Красавица жена Мигуэля ди Торихос в Малагѣ и брошена в темницу - баркас, охраняемый матросами.»
(Н. Н. Брешко-Брешковский «Кровавые паяцы»)

«— Въ Севильѣ, какъ полагается всѣмъ туристамъ, я заблудилась въ стриженныхъ аллеяхъ Альказара, умышленно запутанныхъ, какъ лабиринты. Въ соборѣ видѣла гробницу Колумба, поддерживаемую четырьмя гигантами; видѣла святого Антонія Падуанскаго, кисти Мурильо. Много лѣтъ назадъ голова святого была вырѣзана какимъ-то воромъ, была продана имъ въ Америку, вернулась назадъ и послѣ искуссной реставраціи, ничего незамѣтно. Очаровательны крылатые ангелочки, рѣющіе надъ колѣнопреклоненнымъ Антоніемъ! Эти ангелочки нѣжнѣе и воздушнѣе Рафаэлевскихъ херувимовъ. Но гдѣ я наслаждалась Мурильо, это въ музеѣ! Одна изъ его Мадоннъ, съ такой горячей гаммой красныхъ драпировокъ — ею можно безъ конца любоваться... Да! я побывала въ Кармонѣ, маленькомъ городкѣ въ нѣсколькихъ километрахъ отъ Севильи. Тамъ идутъ раскопки интереснѣйшаго кладбища. Это кладбище — тысячелѣтнее. Первый слой — гробницы мавровъ; слѣдующій — гробницы Вестготовъ и третій, послѣдній — римлянъ. Такихъ кладбищъ нѣтъ больше нигдѣ. Археологи въ безумномъ восторгѣ.»
(Н. Н. Брешко-Брешковский «Короли нефти. Часть первая. Роман княгини Светик»)

Андалузская ночь горяча, горяча...

Эти стихи крутились в голове ротмистра Барабаша перед боем за предмостное укрепление в Севилье... (роман Брешко-Брешковского "Кровавые паяцы")

АНДАЛУЗЯНКА

                                                   Но в одной Севилье старой
                                                   Так полны наутро храмы
                                                   И так пламенно стремятся
                                                   Исповедоваться дамы.

                                                                   А. Майков

                    Андалузская ночь горяча, горяча,
                    В этом зное и страсть, и бессилье,
                    Так что даже спадает с крутого плеча
                    От биения груди мантилья!

                    И срываю долой с головы я вуаль,
                    И срываю докучные платья,
                    И с безумной тоской в благовонную даль,
                    Вся в огне, простираю объятья...

                    Обнаженные перси трепещут, горят, -
                    Чу!.. там слышны аккорды гитары!..
                    В винограднике чьи-то шаги шелестят
                    И мигает огонь от сигары:

                    Это он, мой гидальго, мой рыцарь, мой друг!
                    Это он - его поступь я чую!
                    Он придет - и под плащ к нему кинусь я вдруг,
                    И не будет конца поцелую!

                    Я люблю под лобзаньем его трепетать
                    И, как птичка, в объятиях биться,
                    И под грудь его падать, и с ним замирать,
                    И в одном наслаждении слиться.

                    С ним всю ночь напролет не боюсь никого -
                    Он один хоть с двенадцатью сладит:
                    Чуть подметил бы кто иль накрыл бы его -
                    Прямо в бок ему нож так и всадит!

                    Поцелуев, объятий его сгоряча
                    Я не чую от бешеной страсти,
                    Лишь гляжу, как сверкают в глазах два луча, -
                    И безмолвно покорна их власти!

                    Но до ночи, весь день, я грустна и больна,
                    И в истоме всё жду и тоскую,
                    И в том месте, где он был со мной, у окна,
                    Даже землю украдкой целую...

                    И до ночи, весь день, я грустна и больна
                    И по саду брожу неприветно -
                    Оттого что мне некому этого сна
                    По душе рассказать беззаветно:

                    Ни подруг у меня, ни сестры у меня,
                    Старый муж только деньги считает,
                    И ревнует меня, и бранит он меня -
                    Даже в церковь одну не пускает!

                    Но урвусь я порой, обману как-нибудь
                    И уйду к францисканцу-монаху,
                    И, к решетке склонясь, всё, что чувствует грудь,
                    С наслажденьем раскрою, без страху!

                    Расскажу я ему, как была эта ночь
                    Горяча, как луна загоралась,
                    Как от мужа из спальни прокралась я прочь,
                    Как любовнику вся отдавалась.

                    И мне любо тогда сквозь решетку следить,
                    Как глаза старика загорятся,
                    И начнет он молить, чтоб его полюбить,
                    Полюбить - и грехи все простятся...

                    Посмеюсь я тайком и, всю душу раскрыв,
                    От монаха уйду облегченной,
                    Чтобы с новою ночью и новый порыв
                    Рвался пылче из груди влюбленной.

                    1862

(Всеволод Крестовский)