Катынь. 1943 год.

Оригинал взят у allin777 в Катынь. 1943 год.

( Read more... )

Умерла «самая гламурная актриса» 1958 года Жа Жа Габор

Умерла Жа-Жа Габор... А мне впомнился Сэлинджер, которым я был очень увлечен когда-то, Симур, семейство Глассов, "Выше стропила, плотники", "Зуи"...

"Принесет ли тебе удовлетворение эта расхожая популярная дешевка? Или ты будешь мечтать о чем-то чуть более космическом, zum Beispiel, сыграть Пьера или Андрея в цветном боевике по "Войне и миру", где батальные сцены сняты с потрясающим размахом, а все психологические тонкости выброшены (на том основании, что они чересчур литературны и нефотогеничны); где на роль Наташи рискнули взять Анну Маньяни (чтобы фильм был классным и Честным); с шикарным музыкальным оформлением Дмитрия Попкина, и все исполнители главных мужских ролей поигрывают желваками, чтобы показать, что их обуревают разнообразные эмоции, и Всемирная Премьера в "Уинтер-гардене", в сиянии "юпитеров", причем Молотов, и Милтон Берль, и губернатор Дьюи будут встречать знаменитостей и представлять их публике. (Знаменитостями я называю, само собой разумеется, старых поклонников Толстого - сенатора Дирксена, За-За Габор, Гэйлорда Хаузера, Джорджи Джесселя, Шарля де Ритца.) Как тебе это понравится? А если ты будешь играть в театре, останутся ли у тебя иллюзии там? Видел ты хоть одну по-настоящему прекрасную постановку - ну, хоть "Вишневого сада"?"

Оригинал взят у philologist в Умерла «самая гламурная актриса» 1958 года Жа Жа Габор

18 декабря на 100-м году жизни скончалась известная американская актриса и светская дама венгерского происхождения Жа Жа Габор, также известная как Сари Принц фон Анхальт. В 1958 году она получила премию "Золотой глобус" как «самая гламурная актриса». Габор родилась 6 февраля 1917 года. Своё имя, Шари (венгерский эквивалент Сары), она получила в честь венгерской актрисы Шари Федак, но так как в детстве она не могла его выговорить, мать стала называть её Жа Жа. В 1936 году Габор победила на конкурсе «Мисс Венгрия», но была дисквалифицирована, как несовершеннолетняя. Спустя год она отправилась в Вену, где её заметил тенор Ричард Таубер и пригласил петь роль субретки в своей новой оперетте «Der singende Traum» («Поющая мечта») в Венском театре.



( Read more... )

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy

Юзеф Мацкевич — Дым над Катынью (I)

ДЫМ НАД КАТЫНЬЮ

(Юзеф Мацкевич (третий слева) в Катыни)

Немцы эксплуатировали катынские могилы как рудники, дающие сырье для их политико-пропагандистской операции, которой они старались придать как можно более широкий размах.

Польско-советские отношения еще до этого так испортились, что всего-то и нужно было — вбить клин между обеими сторонами. Немцам, кроме того, было важно обработать общественное мнение у себя в Рейхе, еще важнее — распропагандировать оккупированные народы Европы, особенно Восточной, которым кошмарные снимки катынских рвов с трупами должны были зримо показать, какая судьба ждет их под большевицким господством. Но пропагандистская игра на неслыханном преступлении имела и еще одну цель: пробудить совесть демократического мира, который вступил в союз с большевиками ради общей борьбы с Гитлером.

Побочной целью еще было перекрыть и отодвинуть на задний план собственные гитлеровские преступления, о которых с неослабной энергией кричала печать и пропаганда Объединенных Наций.

Операция частично достигла успеха. А кроме того, немецкая пропаганда записала на свой счет в рубрику достижений разрыв польско-советских отношений и, тем самым, первый раскол в лагере союзников.

Это выразил Грегор Словенцик, обер-лейтенант при Geheime Feldspolizei, прикомандированный к операциям по пропаганде в Катыни. В письме жене он писал:

"...с утра до вечера я нахожусь со своими трупами в 14 километрах от Смоленска. Благодаря этим беднягам я могу что-то сделать для Германии, и это прекрасно... Катынь нагружает меня работой бесконечно. Я должен всем управлять, принимать делегации, выступать по радио, а кроме того, сам пишу книгу под названием 'Катынь'..."

Словенцик заканчивает письмо словами о том, что гордится "политическим успехом", состоящим в польско-советском разрыве.

Грегор Словенцик был австрийцем, а до армии — маленьким венским журналистом. Это письмо каким-то образом попало в следственное дело Нюрнбергского процесса, и французская газета "Монд" опубликовала отрывки из него как косвенное подтверждение того, что катынское дело было всего лишь немецкой инсценировкой и ничем иным.

( Read more... )

Такое количество газет не сохранилось бы в карманах военнопленных в течение полутора лет, если бы, как гласит советская версия, в августе 1941 года они еще были в живых. Газета, даже вражеская, — для пленного тот источник информации, до которого он особенно охоч. Поэтому хранение старых газет было бы полной нелепицей и чепухой, особенно по сравнению с такими важными событиями, какие приносил каждый день идущей мировой войны. А уж тем более — по сравнению с началом советско-германской войны, которая могла прямо повлиять на судьбу польских пленных. Ну, чего уж тут разглагольствовать — чепуха, да и только! А как бытовой материал: для упаковки, стелек, цигарок — бумага истерлась бы и изорвалась, не выдержала бы такого промежутка времени. Да, старых газет они хранить не могли. Должны были бы иметься новые. Но таких, с более поздней датой, не было ни одной.

Следовательно, датировка этих газет, найденных при останках, если смотреть с точки зрения здравого смысла, честно, — вне всякого сомнения дает датировку убийства: весна 1940 года. Разве что...

Разве что существовала возможность — до того, как публично продемонстрировать эти трупы, — произвести секретный доскональный обыск карманов и убрать все газеты с позднейшими датами. Но, как мы видим, убрать позднейшие газеты было бы еще недостаточно. Следовало бы снабдить трупы газетами с более ранними датами. Значит, если бы немцы действительно произвели такие невероятно сложные расчеты, какие подтвердили бы советскую версию, то им пришлось бы закупить или иным способом раздобыть сотни и сотни советских газет за март-апрель 1940 года и...

Я снова вернулся на край могилы, откуда продолжали извлекать трупы.

— Вам нехорошо? — спросил швед.

Я помотал головой и продолжал глядеть. Передо мною — зияющий ров, а в его провале — слоями, плотно, как сельди в бочке, — трупы. Мундиры, шинели, гимнастерки, ремни, пуговицы, сапоги, всклокоченные волосы на черепах, рты у некоторых приоткрыты. Как раз перестал сеять дождик, и бледный луч солнца пытался пробиться через крону сосны. — "Тинь-тинь-тинь!" - запела обрадованная птичка. А луч упал в могилу и на мгновение сверкнул на золотом зубе в открытом рту одного трупа. Выходит, не выбили... — "Тинь-тинь-тинь!" — Ужасно. Руки-ноги переплетены, все как валком спрессовано. Серые, мертвые, ряд за рядом, сотня за сотней, безвинные, беззащитные солдаты. Крест ордена "За воинскую доблесть" виднеется на самом верху. Голова подмята сапогом товарища. А тот лежит лицом вниз. Этот еще в фуражке. Исключение. А там дальше все в шинелях, и в этой липкой массе не разобрать индивидуальных очертаний. Да, масса, такое любимое в Совдепии слово.

— Идемте отсюда, — снова говорит швед, молодой симпатичный человек. — Вы совершенно белый. Тут и в самом деле выдержать невозможно. — Он снял очки, отер пот, хотя было холодно.

— Минуточку.

Спрессованная масса тел до такой степени сжата, склеена трупной жидкостью, можно сказать, спаяна, что рабочие, которые спускаются в ров у меня на глазах, чтобы извлечь очередные тела, вынуждены очень осторожно поддевать их, а потом силой почти что отрывать от остальной массы.

Нет, это невозможно! Никакой человеческой силы, никакой техники не хватило бы на то, чтобы осмотреть, обыскать, поотстегивать карманы этих трупов, вынуть из них одни предметы, засунуть другие, снова все уложить, застегнуть, навалить обратно слой за слоем! Догадаться завернуть какие-то вещи в специально подобранные по датам клочки газет, сделать убитым стельки в сапоги!.. Кому-то положить в карман махорку, завернутую в "Глос радзецкий", и именно от 7 апреля 1940 года!.. Абсурд. Закопать заново и месяц спустя (так утверждается в советской версии) откапывать и показывать экспертам, добиваясь при этом участия Международного Красного Креста в расследовании!

Все-таки, значит, в одном сомнения нет: преступление могли совершить только большевики.

На катынских трупах было найдено около 3300 писем и открыток, полученных военнопленными от родных из Польши, и несколько написанных и не отправленных ими — в Польшу. Ни на одном из этих писем, ни на одной из этих открыток нет даты позднее апреля 1940 года. Это подтверждают и семьи в Польше, переписка которых внезапно оборвалась в это время. Большевики могли бы ответить, что по каким-то причинам лишили военнопленных переписки. Они этого не утверждают, потому что им нечем это обосновать. А в отношении газет у них нет никакого объяснения, никакого, которое отвечало бы здравому смыслу.

Работа подвигается. Труп, оторванный от общей массы, кладут на носилки, потом в ряд. Оттуда — снова на носилки и на осмотр. Один за другим, один за другим. День за днем, неделя за неделей — тысячи... Сколько их, этих тысяч...

Юзеф Мацкевич — Дым над Катынью (II)

*

Второе открытие, по сути дела, не потребовало особых усилий, поскольку конец эксгумационных работ приближался.

Тут я должен со всей силой подчеркнуть, что, впустив нас на территорию рвов, немцы предоставили нам полную свободу: ходи где хочешь, осматривай что хочешь, говори с кем хочешь.

Молодой человек с повязкой Красного Креста на рукаве, в темных очках, поляк, которого я принял за ассистента доктора Водзинского и фамилии которого не знаю по сей день, направлялся к одной из могил, отдавая какие-то распоряжения рабочим, — тут я подошел к нему и легонько придержал за рукав. Вокруг нас все смердело трупами. Лес и отдельные деревья, песок, трава, кусты и живые люди. Главное — воздух, которым мы дышали. Человек, которого я остановил, был наверняка пропитан этой трупной вонью с ног до головы и, с этой точки зрения, ничем не выделялся, а темные очки делали его лицо более непроницаемым, чем другие, но я послушался интуиции.

— Что здесь не в порядке? — спросил я его. Он отдернул руку и резко ответил:

— Что тут может быть не в порядке?

— Что-то, чего немцы не оглашают в своих коммюнике... — и я одним духом сказал ему, кто я, откуда и зачем сюда приехал.

Темные очки смерили меня с выражением, разгадать которое я, разумеется, не мог.

— Вы понимаете, что я обязан знать правду, — добавил я.

— Да. Прежде всего, ложная цифра.

Я отнял ото рта платок, и трупный смрад ударил меня с удвоенной силой. Когда этот разговор шел, цифра 10-12 тысяч погибших не ставилась под сомнение. Немцы упорно настаивали на ней в каждом коммюнике.

— Как это?.. Их не столько?

— Какое там! — он пожал плечами. — Мы раскопали семь могил. Тут, как видите, лежат еще нетронутые слои трупов, но позавчера мы уже достигли дна. Там, вон там, в подпочвенной воде, в той небольшой могиле, где плавают такие позеленевшие трупы, — может, будет еще с пятьдесят. Сейчас я вам скажу: может быть, мы дотянем примерно до четырех с половиной тысяч трупов, ни одним больше.

— Так зачем немцы сообщили такую раздутую цифру?

( Read more... )

*

Профессор Бутц честно признается, что это обстоятельство заставляет задуматься. Действительно, кроме Киселева, выстрелов никто не слышал.

— Я вам покажу гараж. — Мы идем по дороге в направлении пресловутой "дачи", дома отдыха НКВД. — Я искал в этом гараже, — продолжает профессор Бутц, — следы пуль. Я думал, что, как часто бывает у большевиков, могли расстреливать в гараже. Ставят перед гаражом машину и запускают двигатель на полных оборотах. Но следов пуль здесь нет. Жертв расстреливали на краю могил. Выстрелы, по-видимому, глушил лес, мелкий калибр и большое расстояние до ближайших изб. Может, найдутся и еще такие, кто слышал. Мы же не всех в окрестностях допрашивали. Да многих уже и нету. Пошли в армию или эвакуировались, когда Красная армия отступала.

"Дача" действительно производит впечатление типично русской виллы, которую по-русски и называют дачей. Такие дачи до революции строили себе за городом богатые купцы. Вид отсюда красивый. Наконец-то можно свободно вздохнуть. Далеко внизу течет Днепр, синий на фоне еще безлиственных кустов, которые щетиной покрывают обрыв. Вниз спускается деревянная лестница — на самое дно оврага. Летом тут, должно быть, хорошо. Можно купаться. Когда наступает тепло и все зеленеет, здесь, наверно, полно соловьев. Осенью, конечно, алеет рябина, калина, тянутся перелетные птицы вдоль русла Днепра к Черному морю и дальше на юг, на юг, через эту тюремную страну, ныне так ужасно разрытую землянками. Вероятно, тяжело умирать, глядя в этот Божий простор. Например, с веранды. Что за людей, отдыхавших здесь, рождали матери — чтобы потом они шли в лес поработать палачами и снова возвращались отдохнуть? А вы как думаете, воробьи на крыше, строя сейчас гнезда под застрехой? Они что-то щебечут. Молчат деревья, кусты, река продолжает свое течение.

Снова пошел дождь. Доктор Бутц, затянутый в мундир, глядит скучающе. Он водил здесь уже не одну экскурсию.

— Возвращаемся, — говорит он.

— А могу ли я спросить, господин доктор...

— Пожалуйста. Я здесь для того, чтобы отвечать на ваши вопросы.

— Одна вещь меня интересует... Неужели нигде не нашли стреляных гильз? И не удалось ли установить, на каком заводе произведено оружие, из которого расстреливали жертв?

Лицо немца становится серьезным.

— Ничего конкретного не могу вам пока сказать.

Юзеф Мацкевич — Дым над Катынью (III)

*

"Тайна" гильз скоро разгадывастся.

Однажды я стоял возле трупа, во лбу которого застряла пуля. Доктор Водзинский ланцетом извлекает ее, я протягиваю руку, и в это мгновение тот самый молодой человек в темных очках говорит мне:

— Нет, пулю они вам с собой не позволят взять. Ни пули, ни одной найденной гильзы.

Рядом стоит немецкий майор. Я спрашиваю у него разрешения. Он взял этот кусочек бронированного свинца и, словно взвесив задумчиво на ладони, наконец ответил:

— Да, да, это вы можете себе оставить.

— Повезло вам, — шепнул очкастый.

Вечером я еще раз напрямик спрашиваю Словенцика о гильзах. Он объясняет, что некоторое их количество действительно обнаружено, но это не имеет значения. Оружие сегодня каждый может использовать разное: — Гильзы — вообще не доказательство... — Он явно увиливает от ответа. Однако самое поразительное — то, что эта деталь следствия, замалчиваемая немецкой пропагандой, в то же время... не раздута и вообще не затронута бдительной советской пропагандой. Первому попавшемуся читателю немецких коммюнике о Катыни бросается в глаза отсутствие хоть слова о фабричной марке пуль — а аппарат пропаганды в Москве этого не заметил?!

Суть дела была запутанной и в то же время очень простой.

Оружие, использованное для расстрела польских военнопленных в Катыни, было немецкого производства.

Стреляные гильзы, обнаруженные в большом количестве, свидетельствовали, что были использованы патроны завода "Густав Геншов и Ко.", находящегося в Дурлахе, возле Карлсруэ. На гильзах стояла марка: "Geco 7.65.D.".

Какие отсюда выводы? С точки зрения немецкой пропаганды — ужасающие. И ничего удивительного, что местные власти, проводившие следствие в Катыни, были этим открытием озадачены или прямо потрясены. Вероятно, в ответ на соответствующий рапорт пришел приказ хранить это обстоятельство в строжайшем секрете вплоть до разъяснения. Сегодня мы знаем, что дальнейшие шаги были таковы: министерство пропаганды, видимо, обратилось в ОКН (Oberkommando des Heeres), Главное командование армии обратилось к главному управлению вооружений. Идет бюрократическая переписка, занимающая долгие недели, поскольку управление должно еще провести расследование на заводе "Геншов". И что же обнаруживается?

Оказывается, в годы, последовавшие за Рапалльским договором, вплоть до 1929 года, завод "Геншов" поставлял огромное количество этих патронов Советскому Союзу, кстати, транзитом через Польшу. Кроме того, вплоть до последних довоенных лет он снабжал оружием и боеприпасами с этой маркой прибалтийские государства и Польшу. Патроны "Гецо" не только наводнили польский частный рынок, но и широко использовались в армии. Таким образом, большевики, оккупировав восточные земли Польши и захватив значительные запасы оружия и боеприпасов, получили в свое владение большие запасы именно этих патронов для пистолетов.

Но разъяснение немецкого управления вооружений датировано 31 мая 1943 года. Значит, оно было сделано через несколько дней после моего отъезда из Катыни. И вполне понятно, логично и объяснимо обстоятельствами, что до 31 мая дело держали в тайне и огласили только после этой даты. Как раз наоборот, выглядело бы чрезвычайно подозрительно, если б у немцев нашелся заранее приготовленный ответ.

Ибо что доказывает озадаченность немецких властей? Косвенно: что катынское массовое убийство — не их рук дело... Ведь, если бы преступление совершили они сами, как это утверждают большевики, в провокационных целях, то они или использовали бы советские патроны, которых после бегства Красной армии им досталось много, или заранее приготовили бы объяснение — и уж никак не оказались бы озадачены. Во всяком случае, трудно себе представить, чтобы немцы оказались такими наивными в сфере преступлений.

Вот почему советская пропаганда предпочла покрыть молчанием вопрос об использованных в Катыни патронах.

( Read more... )

*

Письма, письма, письма. Письма от родных. Огромное большинство их сохранилось в таком состоянии, что еще поддаются прочтению. Много таких, которые были написаны пленными в Козельске, но уже — не отправлены. На трупах обнаружено около 1650 писем, 1640 открыток и 80 телеграмм. Ни одно из этих писем, ни одна открытка или телеграмма не датированы временем позднее апреля 1940 года!

Кто не держал их в руках извлеченными из рвов смерти, из массы склеившихся трупов, — тот еще может усматривать в катынском убийстве вопрос, который сегодня можно истолковывать в плане политических интриг. Кто читал их, зажимая рот и нос платком, кто вдыхал их сладковатый трупный запах, над останками "милого", которому они были написаны, — для того нет и не может быть иных соображений, кроме обязанности бросить миру правду в глаза.

Эти письма хранились на груди, и в боковом кармане, и в заднем кармане, и за голенищем, в зависимости от тогдашней воли еще живого адресата. Хранились как реликвии. Потом их выставили на показ, ради пользы вражеской немецкой пропаганды.

В двух километрах от Козьих Гор, в поселке Грущенка, немцы устроили на веранде одного из домов выставку катынских экспонатов — в застекленных витринах, как в музее. Типичные предметы и состояние их сохранности в могилах мог видеть каждый. Рядом с документами, погонами, банкнотами, квитанциями, знаками различия, орденами и массой разных других предметов лежали письма. Немецкая пропаганда умела организовать такие показы в своих политических целях. Сегодня это уже далеко от сути дела и ни в чем ее не меняет.

Однажды у меня потекли настоящие слезы — настоящие, т.е. не от трупного смрада и не от спасительного дыма костров, а именно там, на веранде дома в Грущенке.

Это было на третий день нашего пребывания. Мы вернулись из Козьих Гор. За чистым стеклом витрины подгнившие листки, расправленные кнопками, с крупными, разборчивыми буквами: письма детей отцам.

"8 января 1940 г. — Папочка милый!! любимый!.. Почему ты не возвращаешься? Мамочка говорит, что теми мелками, которые ты подарил мне на именины... В школу я теперь не хожу, потому что холодно. Когда вернешься, наверно будешь рад, что у нас новая собачка. Мамочка назвала ее Филюська... Чесь".

12.11.40. — Дорогой папа, война наверно скоро кончится. Мы все по тебе очень скучаем и ужасно тебя целуем. Ирка постриглась и мама очень сердилась. Тепло ли в доме где ты живешь, а то у нас нечем топить. Мама хотела послать тебе теплые рукавицы, но... В апреле мы переедем к дяде Адаму и тогда я тебе напишу, как там все выглядит..."

В апреле... в апреле 1940 года любимый папочка Чеся и папа Ирки были расстреляны — выстрелом в затылок по приказу Сталина.

То, о чем я здесь писал, не ново. Десяткам "заслуживающих доверия" лиц это отлично известно. Это всего лишь то, чего не печатают, чтобы кого-то не раздражить, а у кого-то не впасть в немилость...

"Львов и Вильно", 1947, №№10-11

(Перевод Натальи Горбаневской. Из сборника "От Вилии до Изара", Лондон, 1992)