Трианон

    Тѣсноваты были Воскресенскія Ворота и 30, 40, 50 лѣтъ тому назадъ, да, вѣроятно, не было въ нихъ простора уже и при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, когда Иверская икона Божіей Матери избрала сіе мѣсто для своего пребыванія. И по Ней самыя ворота стали слыть больше Иверскими, чѣмъ Воскресенскія Ворота въ Москвѣ съ часовней Иверской Божіей Матери, разрушенной большевиками, Воскресенскими: „Вались, народъ, отъ Иверскихъ воротъ”!

Тѣснота Воскресенскихъ воротъ не разъ смущала и прежнія градоправительства, принимались противъ нея и раньше мѣры. Но всѣ онѣ, — всегда, безъ исключеній, — клонились не къ ущербу чести святого мѣста, но къ устраненію отъ него непріятныхъ сосѣдствъ, которыми обусловливалось накопленіе вокругъ него „толкучки” совсѣмъ не религіознаго настроенія. Если хорошо знаете комедіи Островскаго, то вспомните, какъ часто и многозначительно звучитъ въ нихъ имя этого московскаго урочища — Воскресенскихъ Воротъ.

Въ „Правда— хорошо, а счастье лучше”:

Зыбкина. Да, вѣдь, посадятъ сына то.

Грозновъ. Куда?

Зыбкина. Въ Яму, къ Воскресенскимъ Воротамъ.

Тамъ же:

Барабошевъ. Завтра же представь вексель, получи исполнительный листъ и опусти его въ Яму... Господинъ Зыбкинъ, до свиданія у Воскресенскихъ Воротъ!

Въ „Послѣдней Жертвѣ”:

Фролъ Федулычъ. Одинъ Монте-Кристо на дняхъ переѣзжаетъ въ Яму-съ; такъ, можетъ быть, и другому Монте-Кристо угодно будетъ сдѣлать ему компанію?

Въ „Бѣшеныхъ Деньгахъ”:

Телятевъ. Должно быть, завтра свезутъ меня къ Воскресенскимъ Воротамъ.

Лидія. Какъ къ Воскресенскимъ Воротамъ?

Телятевъ. Такъ, приведутъ съ квартальнымъ и опустятъ.

А полную топографію пресловутой „Ямы” съ окрестностями живописалъ Самсонъ Силычъ Большовъ въ трагическомъ монологѣ:

— „Ужъ ты скажи, дочка: ступай, молъ, ты, старый чортъ, въ Яму... А вы подумайте, каково мнѣ теперь въ Яму то итти. Что-жъ мнѣ зажмуриться что ли? Мнѣ Ильинка то теперь за сто верстъ покажется. Вы подумайте только, каково по Ильинкѣ то итти. Это все равно, что грѣшную душу дьяволы, прости Господи, по мытарствамъ тащатъ. А тамъ мимо Иверской: какъ мнѣ взглянуть то на Нее, на Матушку?.. А тамъ присутственныя мѣста, уголовная палата”... („Свои люди, сочтемся”).

Пресловутой „Ямы” я въ московскомъ дѣтствѣ моемъ уже не засталъ, но она была еще очень свѣжимъ преданіемъ, окруженная великимъ множествомъ легендъ и анекдотовъ объ именитыхъ ея узникахъ. Равно какъ живъ былъ въ памяти москвичей обычай выкупать къ празднику Пасхи Христовой котораго либо изъ содержимыхъ въ Ямѣ, несостоятельныхъ должниковъ, весьма распространенный и любимый въ старинномъ купечествѣ. Островскій упоминаетъ о немъ въ „Правдѣ — хорошо”, а комедійка „Женихъ изъ долгового отдѣленія” держалась на сценѣ еще и въ 80-хъ годахъ.

Кормившихся вокругъ Ямы кляузниковъ, Сахаровъ Сахаровичей Ризположенскихъ и Харлампіевъ Гаврилычей Мудровыхъ, я видѣлъ еще значительное количество. Они, по старой памяти, продолжали слыть „иверскими аблакатами”, но рынка ихъ у Иверскихъ воротъ уже не было. Курьезное сословіе уличныхъ ходатаевъ, зачавшееся въ подъячихъ, выросшее въ приказныхъ, старчески дожившее до адвокатуры, вымирало. Съ нимъ угасала и кличка.

Освобожденіе Иверской часовни отъ сосѣдства съ пережитками, — въ людяхъ ли, въ зданіяхъ ли, — той юридической старины, когда Россія была, по энергическому стиху Хомякова, „въ судахъ черна неправдой черной”, послужило къ новому подъятію авторитета святыни, и безъ того „высшаго небесъ”. Въ первой половинѣ XIX-го вѣка, славянофилъ Иванъ Кирѣевскій, въ отвѣтъ на какое то вольтеріанское замѣчаніе молодого А. И. Герцена объ Иверской иконѣ, возразилъ, что въ ея часовнѣ можетъ молиться благоговѣйно даже и не вѣрующій: ужъ очень много въ семъ святомъ мѣстѣ наплакано слезъ моленія скорбями русскаго народа и слезъ благодарности его радостями. Такъ что не только икона, предъ коей онѣ изливались, но стѣны, воздухъ, каждая вещь, здѣсь напитаны флюидами самыхъ возвышенныхъ и благодатныхъ мыслей, чувствъ и свойствъ человѣческаго духа, и отъ вліянія этой, насыщенной молитвеннымъ экстазомъ, атмосферы не въ состояніи уклониться мало мальски чуткое сердце, хотя бы и убѣжденнаго невѣра.

— Смолоду, какъ мы съ Зиной вышли изъ института, такъ то ли обѣ жоржъ-зандствовали... ужасъ! — признавалась мнѣ когда то московская высокочтимая старушка-шестидесятница, столбовая дворянка отъ Успенья на Могильцахъ. — Вольнодумки были ужасныя. Письмо Бѣлинскаго къ Гоголю — наизусть! Христа не иначе понимали, какъ первымъ соціалистомъ. Фейербаха, Молешота, Бюхнера проглотили, Чернышевскаго, Писарева — взасосъ, какъ музыку... Вотъ только отъ Иверской Божіей Матери я никакъ не могла отказаться. Что ни иду мимо часовни, не утерплю, забѣгу приложиться и свѣчу поставить. А сама оглядываюсь, нѣтъ ли кого изъ знакомой молодежи: вѣдь прохода послѣ не дадутъ, засмѣютъ. А стариковъ встрѣтить еще хуже: начнутъ хвалить, что умница-богомольница, не то молъ, что прочая нынѣшняя молодежь... Каково это слушать вольнодумкѣ то, представительницѣ свободомыслящаго и протестующаго поколѣнія?!...

(См. въ моихъ „Вчерашнихъ Предкахъ”, т. III, стр. 15-16).

Если Москва звалась „сердцемъ Россіи”, то Иверская часовня была сердцемъ Москвы. Великій двигатель жизненной энергіи, сердце, анатомически, простая мышца, некрасивый на видъ краснобурый комочекъ мяса. Ничего красиваго не было и въ Иверской часовнѣ: ординарная, почти бѣдная, устарѣлая постройка подъ звѣзднымъ шатромъ. Тѣсная, какъ тѣсно жила Дѣва Марія въ Назаретѣ. Никакихъ внѣшнихъ эстетическихъ приманокъ. Все, какъ въ сердцѣ, внутри. И, такъ какъ нутрь сердца есть жилище совѣсти, то Богородица, обитавшая эту скромную храмину въ представительствѣ Своей наичтимѣйшей иконы, содѣяла ее совѣстью Первопрестольной столицы.

— „А тамъ мимо Иверской: какъ мнѣ взглянуть то на Нее, на Матушку? Знаешь, Лазарь, Іуда, вѣдь онъ тоже Христа за деньги продалъ, какъ мы совѣсть за деньги продаемъ”...

Вопитъ, упавъ на дно несчастія, — кто? Самсонъ Большовъ, дикій, грубый, жестокій самодуръ, безжалостный тиранъ своей семьи, пьяный безобразникъ, безчестный купецъ, обманщикъ, злостный банкротъ. Казалось бы, какому стыду и страху доступно столь толстокожее двуногое безъ перьевъ? Анъ, вотъ: „какъ мимо Иверской итти? какъ взглянуть-то на Нее, на Матушку?” Совѣсть, давно проданную за деньги, съ раскаяніемъ вспомнилъ безсовѣстный подъ кротко укоризненнымъ взглядомъ „Чистѣйшей свѣтлостей солнечныхъ”, — съ искреннимъ раскаяніемъ, ибо за продажу совѣсти, не убоялся приравнять себя къ христопродавцу Іудѣ.

Позволю себѣ привести страницу кстати изъ недавняго моего романа „Лиляша”, записанную съ подлиннаго признанія женщины этого имени. Жестоко оскорбленная насиліемъ безстыдно наглаго Донъ Жуана, мечется эта Лиляша по ночной Москвѣ, не зная, куда дѣвать „страстей своихъ смущеніе и бурю прегрѣшеній”. Очутилась случайно у Иверской часовни. Упала на паперти, въ толпѣ, на колѣни, — давай молиться. Но она — интеллигентка 80-хъ годовъ, дочь вольнодумной семьи, если не атеистка, то „индифферентка”. Не ладится молитва, вмѣсто нея лѣзутъ въ голову кощунственныя остроты знакомаго актера насчетъ „mademoiselle Иверской” и т. п.

— „Нѣтъ, не входитъ въ душу благоговѣніе, нѣтъ моленія... Сильнѣе меня окаянство мое... Что же такъ молиться? Нѣту подлѣ меня ангела-хранителя, стоитъ за мною въ темной ночи дьяволъ, какъ за Маргаритой въ „Фаустѣ”, и рожи корчитъ, и шепчетъ!... Нѣтъ, грѣшно и кощунно оставаться здѣсь, въ святомъ мѣстѣ, съ такими мыслями, съ дьявольскимъ шепотомъ надъ ухомъ!

„Встала и пошла. А ночь уже совсѣмъ побѣлѣла. Я съ паперти, а на паперть — дама”...

Узнала въ этой дамѣ, изумленная, едва вѣря глазамъ, свою пріятельницу изъ безпутной породы „мондэнокъ”, тоже вольнодумку, тоже, если не атеистку, то „индифферентку”.

— „Элла?! Ты?!

— „Я-а-а... А ты... какимъ образомъ?...

„Я ничего ей въ отвѣтъ, но обѣ мы стали на колѣни... И теперь — я молилась... Покошусь на Эллу, вижу, она жарко молится и слезы стоятъ въ глазахъ, — и въ мою душу входитъ молитва, и тоже глаза чешутся текучимъ кипяточкомъ...

„А потомъ Элла увезла меня къ себѣ. Ѣдемъ — и, молча, удивляемся другъ на дружку. Наконецъ — она:

— „Какъ это ты?

— „Не знаю какъ, Эллочка... Меня большое горе постигло... Должно быть, горемъ занесло... А ты?

— „Я такъ часто... У меня, вѣдь, всегда большое горе...

„И, видя, что я не понимаю, — дальше:

— „Скверно живу, Лили... Совсѣмъ не умѣю жить... Кружусь, кружусь, а вотъ иногда подступитъ, стиснетъ, и — некуда, какъ сюда...

— „Да ты же, кажется, лютеранка?

— „Да, крещена такъ, но — кто же изъ насъ, кружась, помнитъ и знаетъ вѣру, въ какой родилась?... Все равно. Богъ одинъ, здѣсь хорошо. Наплакано, намолено. Святые флюиды въ воздухѣ. Я Матерь Божію очень люблю, Лили. Ѣздя сюда, незамѣтно акафистъ Ей наизусть выучила... Я такъ часто!

— „Говорятъ, — разсуждаетъ Элла дальше, — нехорошо выносить соръ изъ избы. Но, если его вовсе не выносить, то изба превратится въ складъ мусора. Съ душою — тоже... Мусоръ избяной можно въ печи сжечь, а — душевный?... Носишь, носишь, да и не вытерпишь, побѣжала разгрузиться отъ него немножко предъ Нею, Благодатною Надеждою ненадежныхъ... Католичкамъ хорошо, какъ у нихъ есть постоянная исповѣдь: что согрѣшила, то и снесла ксендзу въ исповѣдальню. А у васъ, православныхъ, исповѣдь рѣдкая, у насъ (лютеранъ) ея вовсе нѣту. Приходится намъ переваривать свои грѣхи молчкомъ, въ самихъ себѣ. Не съ кѣмъ подѣлиться горемъ своего окаянства, какъ съ Нею, Единою Вскорѣ Предстательствующею... Магдалининскою жизнью живемъ, Лили, такъ надо знать и Магдалинины слезы. Отъ дѣлъ нашихъ не будетъ намъ спасенія, а Она женскимъ сердцемъ знаетъ наши женскія тѣлесныя слабости и душевные недуги и всѣхъ насъ, любовію приступающихъ ко крову Ея, пожалѣетъ, исцѣлитъ, сподобитъ и спасетъ”...

„Слушаю... Господи ты Боже мой! Да сколько же лѣтъ я эту Эллу, — безумную Эллу, демоническую Эллу, декадентку Эллу, кривляку Эллу, — знаю, а, оказывается, все — только съ лица и никогда, никакой изнанки въ ней не предполагала? Анъ изнанка то выглянула, да еще и — вонъ какая!... И лицо у нея, въ разсвѣтѣ разгорающагося утра, совсѣмъ не Эллина капризная мордочка, съ бѣгающими и стрѣляющими козьими глазками, а хорошее, строгое, просвѣтленное лицо: добрый ангелъ изъ глазъ смотритъ”...

Одно изъ многихъ тысячъ тѣхъ малыхъ, не видныхъ міру, незамѣчаемо будничныхъ чудесъ, что ежедневно творила въ нынѣ разрушенной храминѣ Своей Она — „Ниспадшихъ Исправленіе”, „Милости Источникъ, Мірови Прибѣжище”. Тысячи чудесъ въ вѣкѣ, когда „чудесъ не бываетъ”. Не бываетъ же потому, что вѣкъ, самъ творя удивительныя чудеса матеріальныя, не хочетъ видѣть чудесъ духовныхъ и гордо закрываетъ на нихъ глаза. По крайней мѣрѣ, покуда громъ не грянетъ. Тогда нѣкоторые мужики начинаютъ креститься! Увы, всегда съ опозданіемъ.

Пробужденіе совѣсти русскіе люди опредѣляютъ многозначительнымъ двусловнымъ выраженіемъ:

— Бога вспомнилъ.

Иверская часовня была тою „дверью покаянія”, которою москвичъ, кто бы онъ ни былъ, — генералъ-губернаторъ или арестантъ въ тюрьмѣ, многократный милліонеръ или кладбищенскій нищій, утонченный интеллигентъ эстетъ или неграмотный вахлакъ, деревенскій полудикарь на столичныхъ заработкахъ, — шелъ къ возможности „вспомнить Бога” и передъ Матерью Христа знаменовалъ свое желаніе помнить Его. И, когда русскіе Цари посѣщали свою древнюю столицу, они, прежде всего, прямо съ вокзала ѣхали къ Иверской — преклониться предъ Пречистою и приложиться къ Ея десницѣ. И народъ это крѣпко любилъ и высоко чтилъ, какъ наглядный, всѣмъ понятный, символъ, что:

— Царь Бога помнитъ.

За все это, конечно, и ненавистна была Иверская часовня большевикамъ, за то и разрушена она ими, жаждущими, чтобы русскій народъ забылъ о Богѣ и, оскотинѣвъ въ тупой безсовѣстности, утратилъ опасную для нихъ способность вспоминать о Немъ. Убрали съ глазъ долой самое сильное, яркое, привычное, излюбленное, сердцу милое напоминаніе. Да не будетъ москвичамъ видно „Наставницы всѣхъ”, „подающей плачъ благъ, и покаянія вины, и „разумъ спасенія”. Ибо вотъ это то третье — „разумъ спасенія” — всего страшнѣе тиранамъ русскаго народа.

Увы, имъ уже удалось привести „разумъ спасенія” въ порабощенномъ ими человѣческомъ стадѣ къ значительному умаленію. Это доказываетъ слабый откликъ Москвы на событіе, отнявшее у нея лучшій и величайшій религіозно-историческій символъ ея духовной жизни. Похныкала старуха и успокоилась. Словно у барыни носовой платокъ украли. Пусть былъ дорогой, кружевной, да не вѣкъ же о немъ горевать. Новый наживу!... Гмъ... Будто?

Такъ Москва. А мы, эмиграція?

„Приняли къ свѣдѣнію”. Осудили мимоходомъ: нехорошо это, что Москву большевики такъ кощунственно обижаютъ, да, вѣдь, на то они и большевики, — что съ этой сволочи взять?... И перешли, въ порядкѣ дня, къ очереднымъ дѣламъ нашего многодѣлового бездѣлія.

Милостивые государи мои! Послѣ всего того, — ну, какъ же еще мы не „дрянь”?!...

„Стѣна Плача” — великая святыня еврейскаго народа. Вполнѣ понятно, что арабское посягновеніе на нее потрясло еврейскія сердца.

Но, вѣдь, у насъ, русскихъ православныхъ христіанъ (таковыми пишемся), есть Святыня изъ святынь, которую мы молитвенно зовемъ:

„Стѣна Нерушимая”.

„Стѣна Необоримая”.

„Стѣна Недвижимая”.

„Стѣна Прибѣжища”.

Преклоняясь предъ этою стѣною съ благоговѣніемъ, изливающимся столь яркими эпитетами твердаго упованія, Русь искони понимала себя, какъ „Домъ Пресвятой Богородицы”, и, когда наступалъ на нее врагъ внѣшній или приходило время расправы со смутой внутренней, поднимала свои воинственные стяги не иначе, какъ съ призывомъ:

— Постоимъ за Домъ Пресвятой Богородицы!

Этимъ ясакомъ Русь свергла татарское иго, выправлялась отъ Литовскаго Разоренія, побила Карла ХII съ Мазепой, выгнала великаго Наполеона съ двунадесятью языкъ. Съ нимъ провела она свою послѣднюю побѣдоносную войну — крестовый походъ освобожденія балканскихъ славянъ отъ турецкаго ига.

— Однако, Богородичный ясакъ не помогъ вамъ въ Японскую войну?

Да его тогда и не было слышно, а гдѣ онъ раздавался, тамъ звучалъ ложью, ибо воевали мы совсѣмъ не за Домъ Пресвятой Богородицы, а, напротивъ, съ позволенія сказать, чортъ знаетъ, за что воевали: за какіе-то лѣса на какихъ-то медовыхъ рѣкахъ въ кисельныхъ берегахъ, къ которымъ тянулись изъ Петербурга ложками именитые дѣльцы съ ненасытнымъ аппетитомъ. Эта война была не благословенна то есть не народная.

Такъ-съ. Но, вотъ, Германскую войну вы приняли, какъ будто, съ самыми великодушными намѣреніями, опять вродѣ крестоваго похода за братскую Сербію, — однако...

Наше пораженіе въ Великой войнѣ было наказаніемъ за нашу двуличность. Фронты шли подъ стягами Дома Пресвятой Богородицы, а тылъ строилъ усерднѣйше и съ замѣчательною разносторонностью бѣсовское капище разврата бытового, политическаго и антирелигіознаго. Наша Германская война — историческое оправданіе пословицы: „Богъ дастъ денежку, а чортъ дырочку, и пошла Божья денежка въ чортову дырочку”. Германскую войну не нѣмцы у русскихъ выиграли, а русскіе сами себѣ ее проиграли.

Да еще и проиграли ли? Развѣ Россія заключила Брестъ-Литовскій миръ, который самъ Ленинъ, на что уже негодяй, назвалъ „похабнымъ”? Это миръ интернаціональной сволочи, случайно захватившей власть въ Россіи, а вовсе не русскій миръ. Когда-нибудь онъ можетъ переродиться въ истинный русско-германскій миръ, потому что Германія, хотя и меньше Россіи отъ него пострадала, но тоже достаточно горько на плодахъ его нажглась, чтобы въ немъ не раскаиваться уже, и рано или поздно не раскаяться вполнѣ. А какъ ей, такъ и Россіи, взаимно есть на чемъ честно и правильно столковаться въ безобидное примиреніе. Но, покуда что, Брестъ-Литовскій ли миръ, дальнѣйшія ли соглашенія между Германіей и совѣтской властью въ СССР, суть не болѣе, какъ скользкіе компромиссы одного изъ германскихъ правительствъ съ самозванною бандою, которая ошибочно показалась ему выгодною. Брестскій же „похабный” миръ, въ частности, былъ прямо таки „соглашеніемъ терпимости” между кулакомъ генерала Гофмана и прелестными физіономіями большевицкихъ делегатовъ. Это миръ — „не бей меня въ рыло!”

[А. В. Амфитеатров. Стена Плача и Стена Нерушимая. Второе изд. Брюссель, 1931 [1932]]