![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
jan_pirxИЗ АРХИВОВ СТРАШНОГО СУДА
«Мир кончается, кончина приближается, Антихрист нарождается, страшный суд надвигается».
«Жить стало лучше, жить стало веселей».
"Е quindi uscitnmo a riveder le stelle".
Пояснение эпиграфов. — Миру предрекал кончину, в первые годы нашего столетия, на главной площади уездного городка, «проповедником» прозванный «мужик с волосами по плечи, с острым волчьим взглядом, в мороз и распутицу шлепавший босиком». Всегда ту же самую начинал он этими словами проповедь, как поведал о том Роман Гуль, в самом начале автобиографии своей «Конь рыжий».
Отвечают этому пророчеству, хотя с виду и навыворот, знаменитые слова одного из двух сверхпалачей, само появление которых уже свидетельствовало о его нелживости. Как свидетельствует о том же и тысячекратное повторение этих или равносильных им слов, на всех языках, вершителями судеб, как уже посаженного под замок, так еще и резвящегося на свободе человечества.
Итальянские слова — последний стих «Ада». Вергилий и Данте выходят из кромешной тьмы. Они увидят звезды, выползши из адской воронки, у подножия горы Чистилища. Все чаще, вроде мольбы, приходит мне на память этот стих. И с безнадежностью породнясь, еще надеешься — или мечтаешь о надежде.
Концы двух войн. — Первая кончилась безрассудным расчленением Австро-Венгрии (вместо превращения ее в федерацию свободных государств), преступным использованьем победы над Германией, породившим Гитлера и сделавшим его демократический триумф неизбежным; падением Российской Империи, — но не просто ее падением, а допущенным союзниками разгромом ее культурного, не говоря уже о правящем ее слое, и превращением ее в противоевропейскую, не евразийскую даже, а марксазийскую деспотию. Если бы западные державы предотвратили это превращение, которое они вполне могли предотвратить, вторая война тем самым была бы предотвращена, и европейский мир избежал бы того положения, в котором нынче он находится.
Вторая война кончилась позорной выдачей Сталину так называемой восточной Германии (до Веймара, города Гете, включительно), всей Польши (вместе с отданными ей, взамен литовских, немецкими землями и городами), всей Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии, да еще и множества русских, «избравших свободу», но которых тем не менее бросили в ненасытную сталинскую пасть. Как это не догадался он переименовать Веймар в Сталинбург, раз его англо-саксонские друзья разрешили ему превратить город Канта, в город — ах ты Господи — Калинина. Впрочем, условия раздела Европы вскоре получена была возможность пересмотреть. Атомная бомба в течение двух лет была только у Америки. Прикрикни она, и людоед тотчас проявил бы бездну кротости. Она предпочла так, за здорово живешь, ошпарить адским кипятком несчастную Хиросиму...
Гляжу на снимок. Вот они все трое в Ялте, куда вагонами подвозят (чего на снимке нет) зернистую икру. Сидят за столом. Посредине вурдалак, — бодрый, словно только что налакавшийся свежей крови; направо от него большой, ожидающий смерти, чудовищно поглупевший от разговоров с Бенешем Президент; налево — выдохшийся, но по-прежнему жовиальный последний премьер Британской Империи и ее первый гробовщик. Как они вели войну — Боже мой! Как если бы сороковой год все еще был четырнадцатым. Я слушал в Париже Бибиси. Передачи были достойнее всех прочих: признавали поражения, избегали лжи; бахвальства не было в них ни капли. Летчики, спасшие Англию, были героями без фанфар; но с кем же они сражались? Врагом их, с усами Вильгельма, был все еще, по мнению их начальства «прусский милитаризм». Если б могли, первыми истребили бы тех «юнкеров», которым почти удалось Гитлера истребить, повесившего их на мясницких крюках, наверное, чтобы порадовать этим их простодушных обличителей. Шла гражданская война, с применением регулярных армий, но эти два, толстый и тонкий (как и дылда — героический и строптивый французский генерал) знать этого не знали, знать не хотели. Следовало с Гитлером воевать, а не с Германией; не с Италией, а с Муссолини; ни за что на свете Сталина с Россией не отождествлять. Но не сумели они даже итальянцев друзьями объявить, после того, как те выдали им своего вождя; не сумели даже убрать его куда-нибудь подальше. Сколько крови зря пролили... Но и то сказать, русской не жалели, а сами три года все больше вели войну с женщинами и детьми во вражеских городах. Вот и объелись подконец ялтинской икрой, покуда тот их усатый амфитрион кровь им в шампанское лил. Русскую, русскую. Так он ею до конца и не захлебнется.
Что ж это я? Тридцать лет это думал и лишь теперь... Все ведь это и без меня знают; не любят только вспоминать... Едва ли даже и теперь согласились бы напечатать это в серьезном журнале по-английски или по-французски. Да еще за чужеземной подписью. А по-русски для кого же это я разбушевался? Ну, скажем, ни для кого. Тогда для чего ж? В самом деле, для чего? Объясню это старой сказочкой.
О царе Трояне. — «В одной сербской сказке говорится, что у царя Трояна были козьи уши. Стыдясь этого, он убивал всех, кто его брил. Одного мальчика-бородобрея царь помиловал, под условием соблюдения тайны, но этот, мучимый невозможностью высказаться, стал чахнуть и вянуть, пока не надоумили его поверить свою тайну земле. Мальчик вышел в поле, вырыл в земле яму, засунул в нее голову и трижды сказал: «У царя Трояна козьи уши». Тогда ему стало легче на сердце».
Давным давно я это вычитал (Потебня, «Мысль и язык», изд. 1922, стр. 160) и часто с тех пор вспоминал, но всегда применительно к нынешней России. Козьи-то ведь уши были у всех ее новейших царей, начиная с Ленина, а если порой и у прежних, то ведь тогда голову в яму совать, чтоб об этом рассказать близким, хотя бы друзьям, столь уж настоятельной надобности не было. Зато при Сталине, как бы я понял такого брадобрея! Но вот, с некоторых пор, так сгустилась на Западе тьма, такой налет лжи лежит и здесь, незамечаемый никем, на всем, что нам твердят официально или официозно, казенно или оппозиционно (то-есть, сплошь и рядом, еще более казенно), что начинаешь и здесь поверяющих правду земле брадобреев понимать. Засмеют ведь иначе. Слишком уж обидно плечами пожмут. Трижды, трижды, в яму, с азартом, высказал свою правду брадобрей. «Тогда ему стало легче на сердце».
