![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
jan_pirxА победа за кем? — Кто кого переплюнул и одолел? Классизм, классизм! Расистский близнец очень много народу уморил, но классистский еще во много раз больше. Экспроприатор оказался хитрее маляра. Тот открыто пообещал, что всех евреев истребит, и лагеря, куда он их сажал, так и считались лагерями смерти, тогда как его соперник свои лагеря исправительными называл и морил там людей с толком и расстановкой, так что многие там умирали как будто и своей смертью, хоть на деле и вовсе не своей. Сажал он туда без соблюдения не только расовых, но, парадоксальным образом, и классовых различий, чем всему миру преимущество классизма над расизмом и доказал. Кроме того, в союзе с демократиями воевал и провозгласил себя не каким то там Вождем одних германцев или арийцев, а Отцом всех решительно народов, как домашних своих, так и присоединенных или которых удалось бы в будущем присоединить. Какая универсальность! Какой никаких дискриминаций не признающий гуманизм! Один французский католический и консервативный автор нынче еще (!) в этом именно видит разницу между коммунизмом и «фашизмом», как он выражается, по указке, данной Западу из Москвы. Идеал коммунизма, видите ли, равенство, а «фашизма» — неравенство. Неправда. Идеал одного близнеца — равенство (или равноправие, или равенство в бесправии) всех повинующихся Фюреру представителей высшей расы, после истребления низших рас. Идеал другого — такое же равенство всех повинующихся Отцу или, скромней выражаясь, партийному руководству, единомыслие исповедующих граждан, после истребления или заключения в лагеря и сумасшедшие дома всех несогласных с партийным руководством, всех «инакомыслящих». Гуманность обоих идеалов совершенно одинакова. А до гуманизма, с полным уравненьем несовместимого, обоим близнецам никакого дела нет.
Тоска по зверю. — В нынешней России много звериного. Это — одна из причин, отчего там по зверю не тоскуют. Тоскует по нему пресыщенный бездушною цивилизацией Запад. Есть у зверя «темная звериная душа», а у духа, чистым рассудком обернувшегося, нет ее и в помине. Различные примитивизмы и экзотизмы этим объясняются, давнишние или поновей, да отчасти — в главном скорее мазохистские — увлечения некоторых западных интеллигентов Гитлером, Сталиным, Мао, по-лесному бородатым властителем Кубы, слегка монголоидным Лениным. Но с некоторых пор, хоть они этого и не сознают, то, что их увлекает в звере, увы, присуще и машине; нет в этом никакой, пусть и самой сумрачной души.
Невинность (или точнее безгрешность) зверя им нравится, и его бессловесность. Но разве не безгрешен падающий в гибель, без ошибки летчика, самолет, или пулемет, сам начавший стрелять и пристреливший дюжину ребятишек? А если не от совести, а от слова желательно им отделаться, (чувствуя, что этот отказ и от совести их освободит), зачем же тут мечтать непременно о зверях, а не о вещах? Популярный американский автор, не лишенный интеллекта и кое-каких познаний в лингвистике, Стьюарт Чэз, давно уже ратует — но в этом и ответ на мой вопрос — не за отмену языка, но за его упрощенье, за сведение слов к точным предметным значкам. Он выразил некогда зависть к своей кошке, в языке которой совершенно отсутствуют общие понятия, хотя немногими простыми знаками она многое способна своему хозяину (не говоря уже о других кошках) объяснить. Вот бы и нам — без общих понятий! Как упростилась бы жизнь, если б устранено было это слово «жизнь», которое, чуть не доглядишь, напоминает нам о смысле — или бессмыслице жизни. Каким блаженством была бы — хе-хе-хе — любовь, если б те кто нам потребны для нее, никогда не проявляли склонности писать это слово с большой буквы.
Успокойтесь, мистер Чэз, все к этому идет. И к маленьким буквам во всех случаях жизни; и к упрощению языка. Только звери тут не причем. Не они этому помогают, а машины. Язык упрощают в угоду машинам, работающим со словами, для переводов например. Очеловечиваются эти машины медленно. Не так давно путали еще «плоть» и «мясо», снижали таким же образом и «дух». Поможем им, люди-человеки, скажем за них, как случилось выразиться одной из них: «Крепок спирт, а мясо протухло».
Звери же наши домашние, кошки да псы (оттого что с лошадьми кто ж теперь имеет дело?) человечности нас учат, которой некогда наши предки научили их четвероногих пращуров. Оттого мы так болезненно их порой и любим. Больше в них души находим, чем в нас самих.
Непротивление злу насилием. — Устарела толстовская эта формула, но не совсем сошла на нет. Нынче не то что насилием не сопротивляются злу, но и добрым словом. Никакому не сопротивляются злу, ни тому, которое гниением можно назвать, ни тому, которое иначе и не назовешь, как именно насилием. По-русски это, правда, гадкое какое-то слово, которое трудно надушить даже ландышевой эссенцией. Зато по-французски поет оно прямо-таки скрипично, не хуже, чем violon или viole d'amour. Прислушайтесь только: violence. Первым вслушался в эту музыку, как мне помнится, Мальро; упоительно зазвучала она в первых же его романах. Теперь мелодия эта перестала быть концертной, перешла в романсы-поп, но и без романсов, каждый раз по радио звучит, когда повествует оно об очередном захвате или убиении заложников, о расправе с беззащитными молодцов, хорошо вооруженных, о садических убийствах девочек и мальчиков. Виоль, виола, виолина (есть похожее, но с маленьким «ай», у англичан). Как же тут будешь сопротивляться насилием насилию? Но вот что странно: если такое сопротивление оказано, эта ответная «вио» или «вай» перестает почему-то звучать скрипично. Какие там струны? Все передовые умы находят даже — интересно, порадовало бы это Толстого? — ответное насилие ужаснейшей гадостью...
Будь я Мальро, мне бы от всего этого нынче, на склоне лет, было бы немножко не по себе.
Мягкотелые и твердолобые. — Это, во Франции, тоже с тридцатых годов пошло, похвала такая: c'est un dur; хотя Мальро тут, кажется, непричем. «Мягкотелый», довольно хорошо передает презрительное коротенькое «му»; «твердолобого» было бы правильнее заменить «жестокосердым», но ведь тупоголовыми такие господа тоже оказываются чаще всего. Ну что же, душки, твердого вам хочется, — понимаю, понимаю, но того, что понял, предпочитаю вам не объяснять. Да и помимо таких причин, кто же любит твердолобых, как не мягкотелые, те, например, что явили себя столь прискорбно мягкотелыми, когда грянула «смешная», без больших боев, война. Но еще безкостней их нынешние поклонники самых отвратительных — только бы к «левым» можно было их приписать — насилий. Прославление прощалыг совсем их в мякоть превратило. В чертежную «клячку», о которой Ходасевич мне рассказывал, что школьный его приятель любил ее жевать, в поясненье приговаривая: «Мьяхкая такая!».
Жернов на шее. — Жестокосердые (и твердолобые), в одной разновидности своей, предпочитают всем другим удовольствиям растление или убиение малолетних, в другой — науськиванье их к ниспровержению всяческих авторитетов, преданий и наследств. Но гораздо больше, в западном мире, из поколения в поколение разжижавшихся мягкотелых, которые малолетних своих детей, внуков, правнуков, пра-правнуков не воспитали никак, занимаясь более занятными делами. У иных на лице это написано, хоть жернов на шее у них и не висит. Как и у соблазнителей более активных. Не изумляйтесь: это в порядке вещей. Ведь в Евангелии от Матфея (18,6) сказано о том, кто соблазнит «единого из малых сих»: «Лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской». Лучше, лучше... Но ничего он об этом не хочет знать.
Опошление символов. — Как бы вы думали? Кто отказался от защиты французского знамени? Пальцем, чтоб из грязи его поднять не пошевелил? — Духовный потомок Короля-Солнца, восстановитель французской боевой и гражданской чести, доблестный военачальник, гордость нации, оплот государства Шарль де-Голль.
В мае 68-го года студенты Сорбонны очень ревностно хоть и не очень опрятно инсценировали, тут же на месте, Революцию, — то ли прелюдию к ней разыграв, то ли пародию на нее. Сорваны были при этом трехцветные французские флаги с крыш или башен правительственных зданий и заменены черными, или красными с серпом и молотом. Президент Республики вернулся из Румынии, выслушал доклад о событиях, но никаких мер к возвращению национальных знамен на прежние места принять не повелел. Почему? Из человеколюбия? Очень возможно. Без стрельбы дело бы не обошлось. Когда очистили старательно загаженные аудитории Сорбонны, тогда конечно и флаги заменили. Но добрую неделю развевались над Парижем — правда, не над Елисейским дворцом — красные и черные. И вышло так: для взбунтовавшихся студентов они что то значат, в то время как трехцветный, для Франции, для Президента Республики не значит ровно ничего. А ведь не избежать было бы расстрела — или сумасшедшего дома — анархисту, который поднял бы черное знамя над Кремлем, — пусть всего лишь и нижегородским. Национал-социалисты, в том числе и московские, верны топору, а в демократах больше нет ни костей, ни мускулов. И отдают они на поругание свои знамена.
Владимир Вейдле
