Юзеф Мацкевич — Раздирание одежд

[jan_pirx]

Юзеф Мацкевич -- один из выдающихся интеллектуалов XX века. Для меня он стоит в одном ряду с Георгием Федотовым и Гюнтером Грассом. Писать то, что думаешь, идти против течения, мыслить свободно -- вот, что было для них важно, как воздух. Из изданного по-русски я бы рекомендовал прочесть "Победу провокации". Это самая цитируемая книга Мацкевича, но полной сетевой русской ее версии, кажется, нет. Актуальность ее только выросла, поскольку манипуляции стали настолько обычными, что их уже и не скрывают особо. В 1992 году Наталья Горбаневская перевела и издала большой сборник публицистики Мацкевича "От Вилии до Изара", который есть в сети и из которого я взял небольшую статью для этой заметки. Есть в русском переводе и его книга "Катынь". Именно Мацкевич ездил в 1943 году на эксгумацию польских офицеров и в 1945 году опубликовал "Белую книгу Катыни", переработанные издания которой вышли на всех языках мира. В 1920 году Мацкевич ушел на фронт против большевиков и служил в "литовско-белорусском" полку, в составе которого были и русские белые, и донские казаки. Тогда-то он и полюбил казачество. Поэтому не случайно, что в 1950-е он написал повесть "Контра" о трагедии Лиенца. Двадцать лет спустя Николай Толстой прочтет эту повесть и отталкиваясь от нее напишет свою знаменитую книгу "Жертвы Ялты". Толстой рассказывал, что написать эту книгу он решил, когда после прочтения Мацкевича он понял, что не родись он в Лондоне, а в Белграде или в Праге, он сам, его отец, его родные и знакомые могли бы стать такой жертвой. В первой половине 70-х американские слависты номинировали Мацкевича на Нобелевскую премию и это была достойная кандидатура. Очень жаль, что до сих пор не издана по-русски проза Иосифа Мацкевича. Историческая трилогия состоит из романов "Обгон слева" -- о польско-большевицкой войне, где он с горечью пишет о вине Пилсудского за поражение белого движения в России, "Дорога в никуда" -- о пережитой им первой советской оккупации Литвы и "Нельзя говорить вслух" -- о немецкой оккупации Литвы и польском подполье. Его знаменитая фраза: "Немецкая оккупация делала нас героями, советская оккупация делает нас говном". Истоки общей трагедии России и Польши он анализирует в своем большом романе "Дело полковника Мясоедова". Там повествование начинается перед великой войной, а заканчивается в 1945 году. В этом "анти-британском" романе Мацкевич одним из первых описал жуткую бомбардировку Дрездена фосфорными бомбами, когда за несколько часов заживо сгорело от 300 до 400 тысяч мирных жителей, больше, чем в Хиросиме. Иногда Мацкевич писал и по-русски для русской периодики, в частности, для "Нового журнала", на польские темы.
По своим убеждениям он считал себя литвином, гражданином Великого Княжества Литовского. Он был одним из видных краёвцев 30-х годов, сторонником равноправно-национальной многонациональной многоконфессиональной Литвы в союзе с Польшей. В знак протеста против шовинистической политики властей демонстративно перешел в Православие. Когда его спрашивали о национальности, отвечал: анти-коммунист. Он был непримиримым анти-большевиком, поэтому в "народной Польше" входил в черные списки "неупоминаемых". Из-за своего анти-национализма и даже особой "фасцинации" Россией не особо жалуют его и после 1989 года. Несмотря на попытки замалчивания и искусственные трудности в публикации его наследия (мутная история с авторскими правами), Юзеф Мацкевич является одним из самых читаемых авторов в современной Польше.

РАЗДИРАНИЕ ОДЕЖД

Однажды в польской компании в Риме я в споре одним духом выпалил:

— А я вот наоборот, я хорошо отношусь... и к русским, и к немцам, и к евреям.

Если никто в ту минуту не разодрал одежд, это следует отнести лишь на счет полного обалдения всех присутствующих. В наступившем гробовом молчании господин, сидевший ближе всех к двери, встал, и в зеркале я увидел, как он, выходя, покрутил пальцем у виска и подмигнул соседу — это, несомненно, должно было означать, что у меня не все дома.

Я задумывался над вопросом, кого у нас обычно считают "несерьезным человеком", "чокнутым", "с пунктиком" и т.п., и пришел к выводу, что чаще всего — такого, кто ни к кому не проявляет особой враждебности. Это человек, живущий сам по себе, не имеющий ни идейных друзей, ни надежды когда-либо обрести таковых. Допускаю, что, сказав, например: "Я ничего не имею против немцев как таковых", — я мог бы найти среди соотечественников самое большее двух или даже одного человека, который признал бы мою правоту. Но и этот один отвернется, услышав, что, кроме того, я хорошо отношусь, например, к украинцам или евреям, поскольку он ненавидит именно их. Хорошо относясь к евреям или русским, можно с трудом наскрести процента два единомышленников, к литовцам — до полпроцента, а уж к белорусам, украинцам, чехам или разным прочим румынам — какую-то долю процента. Но не проявлять неприязни ни к одному из этих народов — за такое тебя объявят юродивым. Абсолютно необходимо кого-то ненавидеть — только тогда процентная численность единомышленников достигает 50, 70, 90 и 100%.

Подчеркиваю, что я здесь отвлекаюсь от вопроса вины или "невиновности" наших соседей, — я только констатирую факт.

Я считаю, что сплочение людей под негативными лозунгами (иногда под воистину благородным оборонительным лозунгом), вокруг неприязни и претензий к кому-нибудь, встречается у всех народов мира, но мне кажется, что оно выступает в обратно пропорциональном отношении к их величине. Я не говорю, плохо это или хорошо. Так, литовский национализм, несомненнно, окреп под влиянием одновременной вражды к полякам, немцам, русским, и даже о латышах презрительно говорилось: "Эти хамы". Быть может, небольшой литовский народ не имел другого выхода. Но потому-то иногда и хочется принадлежать к большому народу!..

Увы, настроения, волнующие польское общество, по-видимому, не обещают скорого исполнения подобных желаний. Даже такой великий писатель, как Сенкевич, до такой степени проникся неприязнью к шведам за осаду Ченстоховы, что ни за что не хотел ехать по приглашению в Стокгольм, чтобы не глядеть там на этих военных преступников XVII века. Это не анекдот — это так и было. Сегодня — хуже: под влиянием тоталитарных идей, которые так страшно разрушают мир лозунгами ненависти, в нас не пробуждается свободолюбивый отклик, как вроде бы следовало ожидать, — наоборот, мы начинаем приобретать вкус к единомыслию, к цензуре, а долг отправления цензуры возлагаем на плечи общества. Это звучит красиво и патетично, но нередко выглядит гестаповско-энкаведистским доносом. Притом чистота линии единомыслия, по мере все большего идейного выхолащивания, наблюдается преимущественно на участке пропаганды вражды. Только форма, ввиду физического отсутствия цензора в эмиграции, осталась старая: раздираем одежды!

В.А. Збышевский написал недавно невообразимую — на мой взгляд — статью, где огульно охаивает русскую культуру, русскую литературу, Православную Церковь и т.д. Он имел на это право, поскольку писателю его класса можно писать все, что он думает, и, разумеется, как любому человеку, не выносить того, что ему не нравится или не особенно нравится. Но что характерно: эти невероятные нападки не вызвали даже полемики. А когда тот же Збышевский однажды написал два добрых слова о Павле, регенте Югославии, сразу раздался треск раздираемых одежд в чьем-то открытом письме: да как он смел! ведь Павел был сторонником соглашения с Германией! безобразие! Ян Задейканский в своих замечательных воспоминаниях один раз робко намекнул, что, в общем-то, жалко старой Австрии. Он очень разумно поступил: действительно, это государство в сравнении с современными было архисимпатичным. Но тут же: опять одежды раздираются! слыханное ли дело, он смеет хорошо говорить об Австрии! Я однажды, перечисляя государства, проигравшие войну, написал, что они жертвы союза победителей, а поскольку в этом перечне оказалась и Германия (не скажешь же, что Германия войну выиграла), один из цензоров тут же это засек и в подходящий момент — изловил... да-да, всполошил меня: гляньте-ка, что этот господин осмеливается писать! Германия у него — жертва! а?

И откуда это все берется: такая повадка, такая радость от того, что схватил за руку, словно все эти господа воспитывались, по меньшей мере, в полицейском училище, а не на гуманитарных факультетах. Да будет мне позволено в такой момент отойти в сторону и еще раз выразить тот ужас, который охватывает меня при мысли, что стало бы с распространением нашего свободного слова, если бы не было последнего его оплота, вот этой газеты "Вядомосьци"! Боже мой, при сегодняшен психологической конъюнктуре!..

Недавно ("Вядомосьци" №164) я положительно писал о русской школе. И хотя я заранее предостерег, что пишу о "моей" школе [гимназия Виноградова в Вильне], а не о русской школе вообще, — тем не менее, два господина в Париже разодрали на себе одежды: ужас, возмутительно... по какому праву! чудовищное преступление! По-моему, эти два письма — Зенона Хорощи и Станислава Зембинского ("Вядомосьци" №170) — заслуживают быть прочитанными: столько в них искренней ненависти. И представим себе на минуточку этих господ в качестве не учеников смоленской гимназии, а чиновников Смоленского воеводства. Во всяком случае, я не хотел бы при их правлении принадлежать к тамошнему русско-белорусскому "меньшинству"! Однако вернемся к нашей теме: я, выходит, не имею права делиться с читателями рассказом о собственных переживаниях и впечатлениях? Именно так обстояло дело у Гитлера, и так же оно обстояло и обстоит у Сталина. Между двумя этими режимами есть большие различия, но, по существу, они оба находились по одну сторону баррикады.

Я же лично, по другую сторону баррикады, знаю лишь одно евангелие земного существования, ради которого, по-моему, только и стоит жить, а звучит оно... (увы, я снова совершаю кощунство, но что делать, если знаю я эти слова только по-немецки): "leben und leben lassen". При этом мне кажется, что без "leben lassen" и само "leben" теряет интерес. Потому-то в этом евангелии я не вижу места на оговорки по отношению к другим народам, и любые иные проявления гитлеро-большевизма, будь то в их чистой форме, будь то наизнанку, всегда останутся для меня отвратительными.

Понимаю, что такой подход, к сожалению, не может быть практическим руководством в современной политике до тех пор, пока — как писал Мариан Здеховский ("Перед концом") — поступки, за которые в частной жизни человек попал бы на виселицу, в политической — рассматриваются как более или менее выдающиеся. Но это особая сфера. А поскольку в последнее время велось столько дискуссий на тему "политика и литература", то мне кажется, что формулировка в этой области должна выглядеть просто. Политик принимает во внимание прежде всего государства или же нации, писатель — людей. Для писателя Иван Иванов, Ганс Мюллер, Исаак Розенкранц или Станислав Ковальский — только люди. Для политика — это только русский, немец, еврей и поляк. Политика интересует исключительно благо собственного государства или же нации. Писателя интересуют, притом вне отношения к их благу, все люди. Изображать всех поляков хорошими, а всех русских, немцев и проч. плохими — не литература, а часть политики. И когда ее в такой форме возводят в ранг и достоинство литературы, это сбивает литературу с пути, а на практике низводит до уровня рождественского вертепа, где все ангелы — белые, а все черти — черные. Именно такова, по замыслу, литература тоталитарных государств, где все подчинено политике.

Но, несмотря на это принципиальное противоречие, литературу и политику соединяет одна общая нить: обеим вредят всякие заранее выработанные схемы, всякая сконструированность. Литературу они чаще всего делают неинтересной, вялой, скучной, а политику — бывает, и непоправимо ошибочной. Закостенелые аффекты заводят на путь иррациональности то, что в политике должно быть в высшей степени рацональным, ослепляют именно того политика, которому больше всех следует беречь хорошее, острое зрение. Для политика Иван Иванов, Ганс Мюллер, Джон Смит может сегодня быть "врагом", завтра — "извечным врагом", а послезавтра — "союзником". Априорно отнимая у него одну из этих возможностей, ограничивая ее масштабы и гибкость, мы ограничиваем горизонт и поле деятельности польской политики, тем самым обедняя ее, а следовательно, ставя в худшее положение, чем то, в котором находится конкурирующая политика других наций, осуждая на роковое отставание в международных соревнованиях, притом по такой пустяшной причине, как боязнь того, что соотечественники, не дай Бог, примутся от возмущения раздирать одежды. Да пусть себе раздирают на здоровье, коли им так нравится!

В свою очередь, следует сделать оговорку. Все это не значит, что в мире нет вещей, заведомо достойных всебщей ненависти, притом ненависти как политика или писателя, так и сапожника или кондуктора. Позволю себе напомнить, что даже Христос учил нас ненавидеть — ненавидеть не людей, но зло как таковое. В настоящий момент это наднациональное зло, зло идеи, зло не ограниченной никакими этническими или государственными барьерами концепции тоталитарного гнета и оглупления, требует, чтобы мы особенно трезво, без шор старых предрассудков, видели действительность.

Старые критерии надо отправить на свалку. Для меня лично сейчас антигитлеровец Ганс Мюллер и антибольшевик Иван Иванов — меньшие враги, чем большевик Станислав Ковальский. Не говоря уже о чисто нравственных причинах, о том, что любой из тех двоих может быть самое большее врагом, а этот — и враг, и предатель, не следует также забывать, что в идеальной конъюнктуре место Мюллера — по крайней мере, теоретически — в Германии, место Иванова — в России, Ковальский же всегда останется в Польше. Спекуляции на тему, что-де поляк-большевик перестанет быть большевиком после падения советской власти, не имеют особого смысла, потому что такой поляк, который при советской власти становится большевиком, а после ее свержения перестает быть большевиком, — это и не поляк, и не большевик, а тряпка. Я же имею в виду людей. Мы должны наконец осознать, прекратить взаимное лицемерие и самим себе смело сказать, что в Польше, как верно показал хотя бы Александр Янта в книге "Я возвращаюсь из Польши", совершается революция — и революция не русско-большевицкая, а польско-большевицкая. И кто знает, насколько быстро (если не начнется война) она совершится — окончательно.

Вот почему в этой совершенно новой ситуации такими неуместными, режущими глаз кажутся мне старые предрассудки, вражда и традиционная ненависть. Более неуместными, чем когда бы то ни было. Вот почему я готов признаться, что самый неприятный для уха звук, какой мне сегодня известен, — это вечный треск раздираемых старых одежд при обсуждении старых вопросов. Это, во-первых, неактуально, во-вторых, мелко, в-третьих, скучно, а в-четвертых, в своей почти органической вражде к свободному слову так сильно напоминает лай гитлеровско-большевицких лозунгов — что все больше укрепляет меня в уверенности, что польская психика не так уж далека (как до сих пор об этом сказывали) от приятия окончательной победы тоталитарной революции в Польше.

"Вядомосьци", 1949, №32(175)