Эрмитаж покидает Прадо

Вчера в Мадриде закрылась выставка «Эрмитаж в Прадо» — наш ответ на «Прадо в Эрмитаже».
Очень рекомендую посмотреть интерактивный ролик на сайте музея Прадо — он сразу о двух этих выставках:

Если навести курсор на картину во время демонстрации, появится значок, щелкни по нему — попадешь на страничку картины с возможностью просмотра в том числе с высоким разрешением.

Это были две фантастические выставки — фантастические по качеству картин — только шедевры — и по степени взаимного доверия — мы отвезли туда «Юношу с лютней» — единственного (!) Караваджо в России.

В прошлом году специально ездил в Петербург на эту выставку. Посмотрел ролик — и мысленно вернулся на год назад.

А в сентябре прошлого года там же была небольшая, но очень качественная (с Мурильо!!!) выставка из музеев Андалусии. Трудно было ее найти — так хорошо была запрятана, но тоже очень хорошая (с выставкой Прадо не сравниваем...).

Уверен, что король Хуан-Карлос и королева София лично участвовали в принятии решения о таком масштабном обмене — сами приезжали в Эрмитаж — речи были как всегда дежурными, все скользкие моменты были обойдены, а их частная неофициальная программа в Петербурге и пригородах — совершенно неординарной была...
Интересно, что на таких выставках картины смотрятся иначе, чем когда висят на своих обычных местах... Контекст важен, и очень... Окружение. Так и человек по-разному выглядит дома и в гостях или на светском рауте...
Идеи выставок у нас и у испанцев были явно разными. У них была программа: королевская выставка в Императорском дворце. У нас -- показать мощь коллекций. Империя. Размах Империи. Империи Петербургской... Обе идеи хорошие и удачно реализованные. И хорошо, что наша выставка была масштабнее и шире испанской. И золото повезли, и восток, и фаберже...
Выставка возвращается в северную царскую столицу... Домой...

Мурильо

Бартоломео- Эстебанъ Мурильо!...

Съ страннымъ чувствомъ подходишь къ его Мадоннамъ, также какъ и къ Мадоннамъ Рафаэля: ожидаешь чуда, видишь его и, вмѣсто того, чтобы, какъ ожидалъ, быть потрясеннымъ, останавливаешься въ кроткомъ умиленіи, смотришь съ благоговѣніемъ на этотъ дивный образъ и, точно самъ весь затопленный свѣтомъ, перестаешь видѣть или замѣчать что либо другое кругомъ. Для меня оригиналы Мурильо, которые до тѣхъ порь я зналъ только по эстампамъ, были точно откровеніемъ. Будто открывались небеса и оттуда уже, съ ихъ голубой и безконечной дали смотрѣли на меня милые и наивные образы, выше и чище которыхъ еще не создавало человѣчество. Вотъ они, произведенія этого бѣднаго севильскаго ребенка, росшаго на улицѣ, убѣгавшаго къ Гвадалквивиру, чтобы подъ деревьями надъ этою тихою рѣкой отдаваться мечтательности и поэтическимъ ощущеніямъ. Какую плеяду геніальныхъ людей дало это семнадцатое столѣтіе! И выше ихъ всѣхъ стоитъ этотъ андалузскій нищій, долгое время работавшій плохенькіе и крошечные образа только для того, чтобы не умереть съ голода. Онъ самъ — оборванный, босой и жалкій —продавалъ наскоро написанныя изображенія Nuestra Senora de Guadalupa на крашенныхъ кусочкахъ полотна въ Кадикской гавани миссіонерамъ, садившимся на корабли, отправлявшіеся въ Америку. Его замѣтилъ Веласкезъ и, пораженный геніемъ этаго оборванца, взялъ его съ собою въ Мадридъ въ свою мастерскую. Но и въ холодной, мертвящей столицѣ Мурильо остался тѣмъ же горячимъ андалузцемъ. Изъ за Сіерры Морены ему свѣтило ласковое солнце его счастливой родины, и тотчасъ же, какъ только онъ былъ въ состояніи оставить безплодныя равнины, окружающія Гвадарраму, онъ отправился домой. Это былъ страстный католикъ. Его сынъ умеръ священникомъ, дочь постриглась въ монастырѣ. Его самого каждый день видѣли погруженнымъ въ молитвенное созерцаніе передъ „Снятіемъ со креста” Піерра де-Шампаня. Разъ такимъ образомъ Мурильо простоялъ до поздняго вечера. Сакристанъ церкви Санта-Круцъ дотронулся до его плеча, но, замѣтивъ, что Мурильо не слышитъ, и онъ взялъ его за руку. Мурильо точно проснулся.

— Сеньоръ, я иду запирать двери, пора.

— Хорошо. Я хочу дождаться здѣсь, пока святое семейство сниметъ совсѣмъ тѣло Спасителя.

Другой разъ Мурильо видѣли на „золотой” башнѣ надъ Гвадалквивиромъ глядящимъ въ небеса. Сторожа нѣсколько разъ сходили внизъ и возвращались вверхъ. Начинало жечь. Одному изъ нихъ, молодому, стало жаль сѣдаго мечтателя. Онъ позвалъ его.

— Сеньоръ, берегитесь: съ нашимъ солнцемъ шутить нельзя.

Мурильо точно проснулся и, оглянувшись проговорилъ:

— О, какъ хороша она!... Зачѣмъ вы помѣшали мнѣ? Она уже сходила съ своей высоты...

— Оставь его, — удержалъ молодаго сторожа старый. — Это живописецъ сеньоръ Мурильо. Съ нимъ разговариваетъ сама Богородица.

<...>

Мурильо уходилъ въ ту очаровательную рощу надъ Гвадалквивиромъ, которую называютъ теперь Las Delicias. Онъ до утра иногда просиживалъ на старой каменной скамьѣ, слушая сначала пѣніе соловьевъ, потомъ неопредѣленный шумъ рѣки, тишину ночи. Это созерцаніе не мѣшало ему работатъ помногу и подолгу. Въ Испаніи нѣтъ большой церкви, гдѣ бы не было мурильевскаго оригинала, нѣть картинной галлереи безъ его картинъ, нѣтъ мало-мальски богатаго человѣка, который бы не обладалъ его полотнами. Да и не въ одной Испаніи. Картины Мурильо разсѣяны по всей Европѣ. Вы ихъ отыщете всюду, хотя, разумѣется, лучшія — въ мадридскомъ музеѣ Прадо, въ севильской картинной галлереѣ, принадлежащей городу, и въ знаменитомъ Севильскомъ соборѣ. 

<...>

На этой почвѣ „культа Дѣвы Маріи” только и могь такъ вырости и развиться нѣжный и кроткий геній севильскаго оборвыша Мурильо. Мадонны Рафаэля сходятъ съ небесъ, — у Мурильо напротивъ, онѣ идутъ на небеса, унося въ себѣ земную весеннюю нѣжность. Мягкость мурильевской кисти была такъ выразительна, что даже ученикъ его, нарисовавъ голову Іоанна предтечи на блюдѣ, съумѣлъ и ей придать оттѣнокъ чего то ласковаго, нѣжныя очертанія, голубиную кротость. Боже мой, что бы надѣлалъ съ подобнымъ сюжетомъ Рибейра! Онъ бы повернулъ къ вамъ эту голову самымъ обрѣзомъ и вырисовалъ бы его —съ точностію анатомическаго атласа, изобразивъ въ раккурсѣ посинѣвшія мертвенныя черты. Сравните Св. Андрея перваго и Св. Антонія Падуанскаго втораго. И тотъ и другой видятъ небо и на немъ Христа, но первый видитъ не Христа, а галлюцинацію и его порывъ —безуміе, Антоній Падуанскій мурильевскій ушелъ въ умиленіе. Его восторгъ — восторгъ вѣрующаго, узрѣвшаго дѣйствительнаго Бога. Первому для обстановки нужны сожженныя солнцемъ пустыни, второму лиліи Андалузіи, разливающія кругомъ сладкій ароматъ... Не потому ли величайшее выраженіе кротости лица женщины такъ всегда не удавалось Рибейрѣ и до такого совершенства изображалось Мурильо? Вотъ, напримѣръ, въ Мадридскомъ музеѣ La Virgen del Rosario; это не глаза Сикстинской Мадонны, чуждые всему земному. Передъ той упадешь на колѣна, но не разскажешь Ей всѣхъ наболѣвшихъ на душѣ обидь, огорченій и сомнѣній. Иное дѣло мурильевская. Ребенокъ, охвативъ Ея шею, смотритъ на васъ строгими глазами. Этотъ глубокій взглядъ на кругленькомъ дѣтскомъ личикѣ производитъ сильное впечатлѣніе. Это уже взглядъ Бога. Между нимъ и вами—бездна. Понятно, почему молятся и просятъ Ее... Она счастлива и лаской своего ребенка, и тѣмъ, что кругомъ все такъ ясно, и тѣмъ, что Она молода и всѣ Ее любятъ... Должно быть, и воздухъ вокругъ переполненъ запахомъ померанцевыхъ цвѣтовъ, и это ясное небо и завтра будетъ такимъ же, когда Она вынесетъ своего ребенка на порогъ бѣднаго дома... Вотъ его Магдалина въ гротѣ. Лохмотья. Сквозь нихъ видно тѣло. Полусвѣтъ пещеры. Глаза ея устремлены вверхъ. Но это не кающаяся грѣшница. Муки раскаянія прошли. Она прощена и надѣется. На ея груди разсыпались, темныя вверху и мало-по-малу золотящіеся внизу, волосы. Исхудало тѣло, пропала мягкая округленность формъ, но на всемъ вы уловите слѣды прежней красоты; посмотрите, напримѣръ, какъ изященъ этотъ локоть, которымъ она оперлась на черепъ. Эти глаза плачутъ, но уже не горькими покаянными слезами, а радостными, слезами человѣка, долго блуждавшаго и вышедшаго, наконецъ, на настоящій путь. Дорога ея была въ туманѣ, она тамъ оступалась и падала. Она грѣшила, но кроткій Богъ ее простилъ и теперь она полна умиленія и созерцанія.

Мурильо вообще не любитъ сильнаго освѣщенія, рѣзкихъ ощущеній и порывистыхъ движеній.

У него вездѣ струится мягкій полусвѣтъ, улыбка не переходитъ въ сарказмъ, слезы на глазахъ не сопровождаются конвульсіями измученнаго лица. Тутъ плачутъ, а не рыдаютъ, улыбаются, но не хохочутъ. Проходя мимо этихъ полотенъ, вы понимаете, что писаны они въ Андалузіи, въ этомъ иберійскомъ раю, очаровательномъ и нѣжномъ.

<...>

Los ninos de la concha — среди идилическаго пейзажа дѣти Христосъ и Іоаннъ Креститель. Христосъ подаетъ второму воды въ раковинѣ. Передъ ними спокойно лежащій агнецъ. Надъ ними въ нѣжно свѣтящемся облакѣ словно едва-едва проступившій изъ него ангелъ, такой же малютка, какъ и эти. Просіявшее вечернее небо полно тишины. Все кругомъ дышетъ миромъ и спокойствіемъ. Кажется что благоговѣйное умиленіе разлито во всей картинѣ. Нужно видѣть самому, какою кроткою, женственно кроткою кистью написана эта картина. Какъ будто ее писала геніальная художница и, въ то же время, мать этихъ малютокъ, съ невыразимою нѣжностью отдѣляя каждую, ей одной замѣтную черту этого тѣла. И сколько естественности и простоты! Это веселыя и счастливыя дѣти. А фигура наклонившагося къ раковинѣ малютки-крестителя, какъ она наивна съ его надувшимися щеками. Несомнѣнно, что Мурильо самъ видѣлъ и любовался такими дѣтьми гдѣ-нибудь въ Севильѣ или на берегахъ ласковаго Хениля, такъ какъ онъ написалъ ихъ послѣ своего возвращенія изъ Гренады. А его „Благовѣщеніе” — тотъ же нѣжный свѣтъ разлитъ во всемъ; не знаешь, что свѣтлѣй и мягче: этотъ ли голубь, похожій на свѣтлое пятно, сосредоточившееся въ свѣтломъ облакѣ, или ангелы, полные жизни, разбросанные въ самыхъ счастливыхъ положеніяхъ... А лицо Дѣвы съ опущенными рѣсницами! Какимъ благоговѣйнымъ удивленіемъ полно оно, сколько именно наивнаго, простодушнаго недоумѣнія въ немъ! Вы видите и понимаете, что именно по наивности и своему простодушію Она принимаетъ «благую вѣсть» безъ боязни, безъ сильнаго порыва. А какою прелестью полна вся фигура Virgen! Она молилась в повернулась къ ангелу съ сложенными на крестъ руками и слегка наклонилась къ нему головою... „Ecce homo”! Полное кроткой скорби лицо Христа обращено къ вамъ. Это не только страдающій тѣломъ человѣкъ, это искупитель, болѣющій душою за своихъ мучителей. Ни судорогъ рибейровскихъ, ни зурбарановскаго экстаза. Терновый вѣнецъ кое-гдѣ впился въ нѣжную кожу своими шипами, кровь проступила на ней. Здѣсь, въ этой маленькой картинѣ, цѣлая поэма человѣческаго духа... А эта Virgen de los Dolores. Полное тоски дицо скорбящей матери, потерявшей сына. Въ заплаканныхъ глазахъ Ея не безумное отчаяніе, а тихая, покорная грусть... Святой Францискъ у алтаря видитъ дивное видѣніе. Все засыпано розами, розы падаютъ на ступени алтаря изъ рукъ тѣхъ же кротко улыбающихся ангеловъ, посреди которыхъ Христосъ, свѣтлый, благоволящій, протягиваетъ святому руку; рядомъ русокудрая мать Его, также полная чистоты и нѣжности, эта лучшая изъ сіонскихъ розъ. Съ этой картины начинаются лучшія созданія Мурильо. Вотъ „Мученичество апостола Андрея”. Онъ съ креста поднялъ голову и видитъ уже первыхъ посланцевъ небесной рати съ пальмовыми вѣтвями въ рукахъ; на его вдохновенномъ лицѣ ожиданіе. Выраженіе муки сбѣжало съ него, какъ тѣнь съ неба. Онъ не чувствуетъ, что внизу палачъ вяжетъ его ногу къ дереву. Всмотритесь въ этотъ взоръ святаго пристальнѣе. Вы видите, что онъ не останавливается на этихъ ангелахъ, что онъ стремится далѣе. Апостолъ знаетъ, кто приближается къ нему. А лица воиновъ! Нѣтъ на нихъ выраженія скотства и жестокости, которое придалъ бы имъ Рибейра. Они спокойные исполнители закона. Имъ не на что гнѣваться, они не знаютъ преступника обреченнаго на казнь; имъ даже, можетъ быть, и жаль его по человѣчеству, но надъ нимъ постановленъ приговоръ и только... Это простые люди и простая житейская драма, тѣмъ сильнѣе дѣйствующая на васъ. А библейская сцена Мурильо — Яковъ, которому Рахиль подаетъ пить — какой теплый колоритъ на всемъ! Хороши женскія лица кругомъ. Одна лукаво заглядѣлась на пришельца; уйди онъ — сейчасъ же его разберутъ по косточкамъ, а, можетъ быть, какая нибудь изъ этихъ красавицъ и вздохнетъ о немъ, — Рахиль съ опущенными глазами, навѣрное. Вотъ знаменитое „Вознесеніе”. Чтó это за ослѣпительная красота! Какое могущество генія! Въ первомъ „Вознесеніи”, которымъ я только что любовался, Мать, стремящаяся къ Сыну, который одинаково былъ Ей милъ и близокъ на позорномъ крестѣ или въ своей небесной славѣ. Она разомъ увидѣла все чему такъ долго вѣрила. Она вся ушла во взоръ, устремленный въ разверзнувшіяся надъ Нею небеса, гдѣ Она сейчасъ изчезнетъ. Руки Ея сложены благоговѣйно, но безсознательно.

Она уже видитъ своего Сына — вонъ Онъ тамъ въ средоточіи свѣта и славы. Она не знаетъ еще склониться ли Ей къ Его ногамъ, какъ Бога, или обнять Его съ материнскою нѣжностью. На второмъ „Вознесеніи” — дѣйствительно „непорочная” Дѣва до такой степени ясно, чисто, свѣтло, чуждо даже первому проблеску страсти Ея лицо. Ее всю охватило сіяніе, но Она съ своимъ полудѣтскимъ взглядомъ кажется еще свѣтлѣе этого сіянія. „Да неужели же это правда”? — говоритъ, кажется, устремленное вверхъ наивное личико. Божественно-прелестную головку Ея обрамила золотая розсыпь волосъ. Ангелы внизу слѣдуютъ за Ней съ пальмовыми вѣтвями и розами; всмотритесь въ нихъ: это не испорченныя, шаловливыя дѣти. Если бы дѣти могли лѣтать, они именно такъ купались бы въ воздухѣ, раскидывая въ его мягкой и нѣжащей влагѣ свои лѣнивыя толстыя ножки и рученки. Жемчужный колоритъ облаковъ внизу и теплая синева неба спорятъ въ мягкости. Но это чистое личико юной Дѣвы!.. Его радость укращаемая благоговѣніемъ! Вы уже его знаете, вы его унесете съ собою навсегда; куда бы вы ни ушли, оно будетъ съ вами, вакъ лицо рафаэловской Мадонны. Это вѣчный вкладъ въ вашу душу. Я видѣлъ останавливавшихся передъ Нею въ восторженномъ умиленіи подгородныхъ крестьянъ изъ С. Изидро и Альбазеры. Одинъ изъ нихъ плакалъ, стараясь такъ прикрыться своимъ сомбреро, чтобъ его никто не видѣлъ съ его «глупыми», какъ ему казалось, слезами. Сторожъ-старикъ, посѣдѣвшій въ музеѣ, подвелъ меня (мы съ нимъ сдѣлались большими друзьями) къ этому „Вознесенію” и тронувшимъ голосомъ, точно въ немъ дрогнуло что-то, проговорилъ: «вотъ моя Дѣва»... Эту картину любишь, о ней мечтаешь. Пройдутъ цѣлые годы в будешь постоянно стремиться опять возвратиться въ этотъ Мадридъ только для того, чтобъ еще разъ передъ смертью взглянуть на это чудное изображеніе. Я понимаю, что послѣ этой картины можно привязаться къ Мурильо, можно думать о немъ какъ о дорогомъ другѣ, жаждать опять увидѣть его и „узнать” въ его произведеніяхъ. Я понимаю миссъ Кингсли, которая поселилась на всю жизнь въ Мадридѣ только для того, чтобъ ежедневно любоваться Мурильо. Она состарилась на этомъ, но не считаетъ свою жизнь безплодно растраченною, не завидуетъ никому. Помилуйте, она каждый день переживаетъ въ виду этихъ дивныхъ созданій геніальнаго художника то счастье, которое намъ удается узнать хотя на краткій мигъ для того, чтобъ оно потомъ освятило намъ всю нашу жизнь. Говорятъ, Рибейра сожалѣлъ, умирая, что ему не удалось написать задуманнаго имъ „Ада”. По моему, Мурильо долженъ былъ написать рай, такой же ясный, добрый какъ и онъ, полный этого мягкаго свѣта, ласковой нѣжности и любви. Народъ около Мадрида вѣритъ, что Мурильо былъ святой. Онъ и долженъ былъ имъ быть. Священникъ маленькой церковки подъ Мадридомъ разсказывалъ мнѣ, что обѣдни и паннихиды за Мурильо, за дона Эстебана, не прекращаются до сихъ поръ, а нѣкоторыя наивныя дѣвушки, посѣщавшія музей и вернувшіяся въ свои деревни, молятся Мурильо. Я понимаю, что можно дойти до обожанія передъ нимъ. Знаменитый донъ Хозе Кабреро, бандитъ и убійца, въ первый разъ плакалъ искренними, добрыми слезами предъ севильскими картинами Мурильо и не успѣлъ еще сторожъ отступить, какъ онъ наклонился, поцѣловалъ край картины и ушелъ, весь потрясенный и взволнованный, ушелъ другимъ человѣкомъ, на иной путь. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, его узнали въ одномъ изъ монаховъ Картухи ди Морафлоресъ, молившемся одной Богородицѣ. «Ее любилъ Мурильо»!— наивно объяснялъ онъ свое предпочтеніе предъ Дѣвою. Между другими Мадоннами Мурильо, есть еще одна, написанная съ изумительнымъ искусствомъ. Она уже не возносится, Она въ небесахъ совсѣмъ. Она вступила въ свое неотъемлемое теперь царство; но у Нея съ лица не сбѣжали земныя печали. Это не наивная дѣва, чистая и непорочная. Это женщина страдавшая, слѣды скорби и тревоги еще въ чертахъ Ея лица, въ складкѣ губъ, но глаза уже принадлежатъ небу....

(Василій Ивановичъ Немировичъ-Данченко "Очерки Испаніи. Изъ путевыхъ воспоминаній." Москва, 1888.)