![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
jan_pirxС кем они так дружно воюют? Куда делось перекрикивание друг друга? Все чин чинарем: Володя, Николай, Армен, Виталий...
Весь этот гайд-парк похож на кочующий балаганчик. Неужели смотрят?
А на просторах ЖЖ чисто конкретные пацаны с гармошками и балалайками гуляют. (Деревенщина Ермил, да посадским бабам мил...) Прогулки хама с Чеховым (а Толстоевскому подмигнем и по плечу дядю похлопаем). И Булгильф наш чувак, в доску... "На фуражечку обратите внимание..." Ну да, ну да. "Я стихи ох, как люблю"...
Мне захотелось перечитать "Грядущего хама", и нашлось интересное издание 1906 года, где под одной обложкой вначале "Хам", а потом "Горький и Чехов" -- блестящая по точности статья, но, как часто у Мережковского, ему в конце статьи захотелось, чтобы стало "страшно и весело". Начал читать "Грядущего хама" и не мог оторваться, прочел всю книжку до конца.
"
Мы теперь уже вышли изъ этого предгрознаго затишья – изъ чеховской скуки; мы уже видимъ грозу, которую онъ предсказывалъ: „Надвигается на всѣхъ громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идетъ, уже близка и скоро сдуетъ съ нашего общества лѣнь, равнодушіе, гнилую скуку.“ („Три сестры“). Чехову было скучно и страшно; намъ теперь страшно и весело. Наконецъ-то, гроза! Наконецъ, „началось“, сорвалось, полетѣло — все кругомъ летитъ, летимъ и мы, вверхъ или внизъ, къ Богу или къ чорту, – не знаемъ пока, боимся узнать, но, во всякомъ случаѣ, летимъ, не остановимся, — и слава Богу! Кончился бытъ, начались событія.
"А из Швейцарии прилетел вчера "Новый журнал", книга 124 (сентябрь 1976). Там последний отрывок из книги Андреевой-Черновой, но там же -- наделавшая много шума и заслуживающая повторной публикации статья Романа Гуля "Прогулки хама с Пушкиным", которая недавно упоминалась в этом блоге.
"Не так давно со мной разговаривал советский эмигрант, третьей эмиграции. Он говорил примерно так: -- "Вот вы тут пишете о неприятии большевизма, о необходимости его свержения и т. д. И правильно пишете. Все это точно, все это нужно. Но вы не знаете, что проблема ведь не только в освобождении от большевиков как власти. Есть и другая, плотно сросшаяся с ним, проблема чрезвычайной важности. Это проблема сплошного охамления всей страны, связанная к тому же с диким, неописуемым всеобщим пьянством. Десятилетиями партийная шайка спаивает весь народ сверху -- донизу. Этого хамства вы здесь не чувствуете и не знаете, что это за страшный социальный бич. Ведь чудовищное хамство в СССР проросло всю страну насквозь. И это может быть социальной и культурной гибелью на века, а может быть и навеки. Вот скажите, например, могли ли, скажем, Анна Павлова, Петр Аркадьевич Столыпин или Павел Николаевич Милюков "крыть в быту матом"? Не могли? Нет? Я то же думаю. А у нас кроют все: и премьер-министр, и столп литературы Михаил Шолохов, и прима-балерина, и члены Союза Писателей, и академики, и московские шоферы, и блатные, и фабричные работницы, и домохозяйки. И этот мат вовсе не какая-нибудь "экзотика", это язык советской жизни, язык быта, говорящий о градусе всеобщего охамления. Но не страшно, если бы дело было только в языке. Но ведь в Сов. Союзе охамлены человеческие чувства и человеческие отношения. Хамство большевизма, как серная кислота, десятилетиями проедало чувства чести, жалости, бескорыстия, благородства, искренности, честности, жертвенности, подлинной дружбы, настоящей любви. Все охамлено."
В этой статье Гуль приоткрывает причину публикации в пяти номерах (120--124) повести "Анны Герц" "К вольной воле заповедные пути". Эту присланную из-за чертополоха повесть редакция решила напечатать, поскольку в ней давался очень точный взгляд изнутри на то окружение, которое сформировало автора "Прогулок с Пушкиным", а сам Синявский изображен в образе художника Полушкина. Уже тогда и на Гуля и на "Анну Герц" обрушилась гремевшая Лариса Богораз. А нынче "Прогулки" объявляются классикой. А сколько желающих "погулять"!
Под псевдонимом "Анна Герц" скрывалась литератор, известная переводчица Майя Злобина, следы которой теряются в Германии в начале 2000-х годов.
И опять Мережковский (Грядущий хам):
„Мѣщанство, — говоритъ Герценъ, — это та самодержавная толпа сплоченной посредственности (соnglomerated mediосritу) Ст. Милля, которая всѣмъ владѣетъ, — толпа безъ невѣжества, но и безъ образованія... Милль видитъ, что все около него пошлѣетъ, мельчаетъ; съ отчаяніемъ смотритъ на подавляющія массы какой-то паюсной икры, сжатой изъ миріадъ мѣщанской мелкоты... Онъ вовсе не преувеличивалъ, говоря о суживаніи ума, энергіи, о стертости личностей, о постоянномъ мельчаніи жизни, о постоянномъ исключеніи изъ нея общечеловѣческихъ интересовъ, о сведеніи ея на интересы торговой конторы и мѣщанскаго благосостоянія. Милль прямо говоритъ, что по этому пути Англія сдѣлается Китаемъ, — мы къ этому прибавимъ: и не одна Англія“.
Чеховъ – законный наслѣдникъ великой русской литературы. Если онъ получилъ не все наслѣдство, а только часть, то въ этой части сумѣлъ отдѣлить золото отъ постороннихъ примѣсей, и, великъ или малъ оставшійся слитокъ, но золото въ немъ такой чистоты, какъ ни у одного изъ прежнихъ, быть можетъ, болѣе великихъ, писателей, кромѣ Пушкина.
Отличительное свойство русской поэзіи — простоту, ” естественность, отсутствіе всякаго условнаго паѳоса и напряженія, то, что Гоголь называлъ „безпорывностью русской природы“, – Чеховъ довелъ до послѣднихъ возможныхъ предѣловъ, такъ что идти дальше некуда. Тутъ послѣдній великій художникъ русскаго слова сходится съ первымъ, конецъ русской литературы – съ ея началомъ, Чеховъ – съ Пушкинымъ.
Чеховъ проще Тургенева, который жертвуетъ иногда простотой красотѣ или красивости; проще Достоевскаго, который долженъ пройти послѣднюю сложность, чтобы достигнуть послѣдней простоты; проще Л. Толстого, который иногда слишкомъ старается быть простымъ.
Простота Чехова такова, что отъ нея порою становится жутко: кажется, еще шагъ по этому пути – и конецъ искусству, конецъ самой жизни; простота будетъ пустота — небытіе; такъ просто, что какъ будто и нѣтъ ничего, и надо пристально вглядываться, чтобы увидѣть въ этомъ почти ничего — все.
Чеховъ никогда не возвышаетъ голоса. Ни одного лишняго, громкаго слова. Онъ говоритъ о самомъ святомъ и страшномъ такъ же просто, какъ о самомъ обыкновенномъ, житейскомъ; о любви и о смерти – такъ же спокойно, какъ о лучшемъ способѣ „закусывать рюмку водки соленымъ рыжикомъ“. Онъ всегда спокоенъ, или всегда кажется спокойнымъ. Чѣмъ внутри взволнованнѣе, тѣмъ снаружи спокойнѣе; чѣмъ сильнѣе чувство, тѣмъ тише слова. Безконечная сдержанность, безконечная стыдливость–та „возвышенная стыдливость страданія“, которую Тютчевъ замѣтилъ въ русской природѣ:
Ущербъ, изнеможенье и во всемъ
Та кроткая улыбка увяданья,
Что въ существѣ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья.
Говоря однажды о томъ, какъ слѣдуетъ описывать природу, Чеховъ замѣтилъ:
— Недавно я прочелъ одно гимназическое сочиненіе на тему - описаніе моря. Сочиненіе состояло изъ трехъ словъ: „Море было большое“. По моему, превосходно!
Всѣ описанія природы у Чехова напоминаютъ это сочиненіе изъ трехъ словъ. Чтобы, послѣ всего, что говорилось о морѣ, вспомнить самое первое и главное впечатлѣніе – простое величіе, – надо быть дикаремъ, ребенкомъ или геніальнымъ художникомъ. Глядя на природу, Чеховъ никогда не забываетъ, что „море было большое“.
Люди не видятъ главнаго въ себѣ и въ другихъ, потому что оно слишкомъ приглядѣлось, стало слишкомъ привычнымъ для глаза. Глазъ Чехова устроенъ такъ, что онъ всегда и во всемъ видитъ это невидимое обыкновенное и, вмѣстѣ съ тѣмъ, видитъ необычайность обыкновеннаго.
Умѣнье возвращаться отъ послѣдней сложности къ первой простотѣ ощущенія, къ его исходной точкѣ, къ самому простому, вѣрному и главному въ немъ - вотъ особенность чеховской, пушкинской и вообще русской всеупрощающей эстетики.
Отъ Гомера до декадентовъ, сколько потрачено великолѣпныхъ сравненій для описанія грозы. Вотъ какъ ее описываетъ Чеховъ:
„Налѣво, какъ будто кто чиркнулъ по небу спичкой, мелькнула блѣдная фосфорическая полоска и потухла. Послышалось, какъ гдѣ-то очень далеко кто-то прошелся по желѣзной крышѣ. Вѣроятно, по крышѣ шли босикомъ, потому что желѣзо проворчало глухо“.
Казалось бы, что можетъ-быть унизительнѣе для молніи сравненія съ чиркающей спичкой, и для грома – съ хожденіемъ босикомъ по желѣзной крышѣ? А между тѣмъ, высокое здѣсь не только не унижается низкимъ, а еще болѣе возвышается; великое не умаляется малымъ, а еще болѣе возвеличивается.
И такъ всегда; чѣмъ поэтичнѣе природа, тѣмъ прозаичнѣе сравненія, которыми онъ ее описываетъ. Но въ глубинѣ прозы оказывается глубина поэзіи.
„Вечерняя степь прячется, какъ жиденята подъ одѣяломъ“. Луна кажется „провинціальною“; звѣзды похожи на „новенькіе пятиалтынные“; береза - на „молоденькую стройную барышню“; облако - на „ножницы“. Въ тишинѣ іюльскаго вечера одинокая птица поетъ, повторяя все однѣ и тѣ же двѣ-три ноты, какъ будто спрашиваетъ: — „Ты Никитку видѣлъ?“— и тотчасъ сама себѣ отвѣчаетъ:—„Видѣлъ, видѣлъ, видѣлъ!“ Это простое звукоподражаніе сразу переноситъ въ родную, милую, какъ дѣтская спаленка, теплую, точно комнатную,уютность лѣтняго вечера въ русской деревнѣ.
Природа приближается къ человѣку, какъ будто вовлекается въ бытъ человѣка, становится простою, обыкновенною; но, какъ всегда у Чехова, — чѣмъ проще, тѣмъ таинственнѣе, — чѣмъ обыкновеннѣе, тѣмъ необычайнѣе.
И недаромъ вовлекаетъ онъ природу въ бытъ: именно здѣсь, въ бытѣ –главная сила его, какъ художника. Онъ — великій, можетъ-быть даже въ русской литературѣ величайшій, бытописатель. Если бы современная Россія исчезла съ лица земли, то по произведеніямъ Чехова можно было бы возстановить картину русскаго быта въ концѣ XIX вѣка въ мельчайшихъ подробностяхъ.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
no subject
Date: 2016-09-08 10:34 am (UTC)"Быть может, не только я с огромной радостью отдал бы все наше "сегодня" с его бешеной погоней за лишним куском хлеба, с его никогда еще небывалой действительной вульгарностью мысли, слова и дела, с уличной пошлостью его танцев, его кино, профанирующих настоящее искусство его продажностью и гнилью, - за наше мертвое "вчера", за милый сад с соловьями, - за уютную воркотню самовара, за зеленые червонцы луны, рассыпанные щедрым небом по темным дорожкам, за глухой, будто стыдливый плач родного рояля, за самое простое счастье, за самую обыденную жизнь, за самый маленький покой. За то, что никогда не было "мещанством", что всегда было жизнью и что теперь стало мечтой".
И. Савин
no subject
Date: 2016-09-08 10:42 am (UTC)no subject
Date: 2016-09-08 10:46 am (UTC)Очень хорошо, что Вы нашли статью!
no subject
Date: 2016-09-08 11:55 am (UTC)"И хочется мне сказать Абраму Терцу: "Был Ермаков, Храпченко был... Тебя лишь только не хватало!"
Обратимся же к самой книге. И тут вспоминаются слова самого Гоголя: "Плюйте же на голову тому, кто это напечатал! Бреше сучий москаль! Так ли я говорил?" А. Терц приспосабливает, порою, текст Гоголя к своим словесным выкрутасам, мало заботясь об истинном смысле текста."
no subject
Date: 2016-09-09 07:15 am (UTC)Прекрасно сформулировано у Романа Гуля - ”Это проблема сплошного охамления всей страны, связанная к тому же с диким, неописуемым всеобщим пьянством”.
Но кажется, что какая-то часть страны это чувствовала и понимала. Вот, например:
Как дурнеют в русском народе нравственные принципы. Даже в прибаутках, ведь как было трогательно: "Для милого семь верст - не околица". А слушай, как теперь: "Для бешеного кобеля - сто килуометров не круг".
no subject
Date: 2016-09-09 07:54 am (UTC)